Бутырка. Тюремная тетрадь - Ольга Романова Страница 24

Кстати, я час сидела с ИТАР-ТАСС в судебном коридоре на одной лавочке. И девочка меня не вычислила. Как говорил по аналогичному поводу товарищ Саахов, «плохо мы еще воспитываем нашу молодежь…»

Была в Бутырке. Вообще я там бываю практически каждый день: то передачи, то заявления какие-нибудь надо написать — хоть и без толку. В связи с тем, что отложили рассмотрение наших жалоб в Мосгорсуде, неожиданно появилась возможность свиданий. И — вот она, Волшебная Сила Печатного Слова: в Пресненском суде встретили примерно как Сергей Сергеича Паратова, разве только чарку не поднесли. Разрешение на свидание дали за 5 минут. Да и в тюрьме перемены: дурацкое объявление о приеме на работу сняли, в окошках приема передач больше не требуют 500 рублей за передачу каких-нибудь сушек с маком (нельзя ничего с начинкой, например, а уж тем более с маком). Зато и не берут, с маком-то, или с кунжутом, или с повидлом. Там вообще все странно: лимоны и апельсины можно передавать, а вот мандарины — нет. Ни за что. Передо мной сегодня стояла пожилая, очень отекшая женщина на больных ногах — я уже ее знаю, часто вместе попадаем в очереди, она только после операции из больницы вышла. Ее сын уже осужден и его отправляют на этап, ему сумку нужно передать. Она два дня с этой сумкой ходила: сначала не приняли, сказали, иди к начальнику на прием, на приеме офицер сказал — не моя компетенция, я могу только справку в ЖЭК дать, что сидит твой сын, — а сегодня другая смена в окошечке взяла сумку без проблем. Там как повезет — правил вообще-то нет, только настроения. Лейтенант Миша, который свиданиями заведует, как-то раз не пустил к сыну приезжую бабушку: бабушка сказала, что она издалека, денег нет, нет справки из гостиницы и ночует она в машине — так Миша ПТС потребовал, и без ПТС не пустил. А сегодня добрый был, веселый. Просто отличник бытового обслуживания. Так что удалось поговорить с мужем. Записала за ним вот такой пост:

«Как только начальство в Бутырке ознакомилось с моими дневниками, тут же начались перемены. Сначала был очень тщательный обыск, с пристрастием. Ребята из шмон-команды не знали, что ищут, и прямо спросили: «Чего натворил-то?». Забрали в итоге одеяло, переданное нелегально зимой, когда можно было околеть. Перевели на Малый спец, в камеру провинившихся. Старая, грязная камера, с тараканами и клопами. Сокамерники — три человека, люди кавказские и бывалые. Они научили меня, как использовать по назначению 19 томов моего уголовного дела: надо их равномерно разложить на шконке, сверху матрас, так спать теплее и приятней. Хоть здесь пригодилось. А еще уголовное дело может пригодиться в карцере: там кровать откидная, ее можно использовать только в часы отбоя, и ничего с собой брать нельзя, только документы. Уголовное дело — это как раз документы. На 19-ти томах можно и днем прекрасно разместиться. Правда, у меня до карцера пока дело не дошло.

Пока перемещали в камеру провинившихся, по дороге «потеряли» мой телевизор. Тоже, видимо, мера пресечения. Но у меня еще есть недочитанные книги: Даниил Хармс из серии ЖЗЛ и «Государь» Макиавелли на английском. Хармс здесь особенно хорошо идет.

В своей новой камере я обнаружил и несколько плюсов: во-первых, здесь не так жарко, как было на Большом спецу. Окна моей новой камеры упираются в соседнюю стену и в жару это комфортно. Во-вторых, прогулки сидельцев с Малого спеца проходят в больших двориках, что тоже приятно: хоть небо видно. Исписал уже несколько тетрадей дневника — рано или поздно передам.

Подходил ко мне тут недавно дежурный офицер. Говорит: «Я читал, это ж все правда. А ты, наверное, жалеешь, что сделал это?».

Конечно, я не жалею».

Никак не могу понять, как у некоторых людей устроено то место, где должна была бы помещаться профессиональная гордость, например, или чувство собственного достоинства. Ну, это как встретить пожарного, который в свое рабочее время на пожаре подбрасывает в огонь дровишек на глазах у изумленной публики, прикуривая цигарку от полена и щурясь на крики погорельца из пылающего окна.

Это Мосгорсуд навеял. Кассационная жалоба у нас там сегодня была. Сначала по коридору прошел прокурор. Прошла. Уже год за ними, за прокурорами, наблюдаю — где, интересно, их берут? Из каких глубин подсознания черпают эти нежные крошки в погонах свои представления о прекрасном, а также об общечеловеческих правилах поведения в присутственном месте? Сегодняшняя, например, сразила ярко-розовыми, со стразами, лакированными босоножками на платформе — знаете, такими, в каких отплясывают совсем уж отчаявшиеся стриптизерши вокруг шеста, предвкушая приближение знакомого дальнобойщика. Видела я недавно другую прокуроршу, в серьгах с вензелями до самых погон: пригляделась — а это не вензель, это сердечки, и в каждом написано «Sexy». Никогда не забуду и прокуроршу на нашем процессе в Пресненском суде: стиль «красавица», образ — обложка журнала Vogue, победитель конкурса красоты Малодербетовского района Калмыкии, в феврале с голыми ногами, без чулок, но на шпильках, на телефоне висит плюшевая мартышка, и весь процесс она увлеченно шлет эсэмэски кудрявому коллеге, с коим бежит пить чай, чуть только выдастся перерыв. А потом она встала, одернула юбку и сказала: прокуратура просит приговорить к 11 годам. И снова уставилась в телефон с мартышкой.

Конечно, им с нами скучно.

Вообще вся наша судебная система представляется мне этакой гламурной куклой в погонах: вот и звезды есть, и форма отглажена — а под ней в лучшем случае красные кружевные стринги, и такса обозначена в твердой валюте. Это, собственно, и было краткое описание сегодняшнего суда.

Если поподробнее, то ощущения все те же. Вот судьи в мантиях, три штуки. Вот он, мой муж, вещает по телемосту сквозь решетку, из Бутырки. Вот адвокаты. Муж говорит так: «Приговор абсурден, он полностью не соответствует фактическим обстоятельствам дела… Ходатайства о проведении экспертизы копии единственного документа (оригинала нет) все отклонены… Ключевые свидетели не вызывались и не допрашивались ни следствием, ни судом… Я заплатил деньги за акции, в хищении которых меня обвиняют — вот в деле документ об оплате, оригинал, никем не оспоренный, вот оценка независимого оценщика, которого вызвал суд — я заплатил больше суммы оценки. Акции хранились в почтенном депозитарии, вот показания работников депозитария… В деле не заявлен ущерб, потому что я его никому не нанес…». Все это мы уже слышали. И тут вдруг мой муж говорит: «Мое дело является ярким примером коррупции в правоохранительных органах. Немотивированный следователь не мог возбудить уголовное дело на основании ксерокопии документа, найденного на полу. Я стал окончательно убежден в коррумпированности следствия, когда прикомандированный к следствию оперативный работник (такой-то — фамилия, инициалы, звание), такого-то числа, угрожая мне физической расправой в тюрьме, требовал от меня дать ложные показания на третьих лиц…». И дальше — подробности: вот следы заказчика в уголовном деле, вот заявление его жены, а вот ордер от его адвоката, а вот так у меня выбивали показания, и обо всем об этом вот мои официальные заявления. На этом месте связь с тюрьмой обрывается. Видимо, муж продолжает говорить. Ему же нас не видно. А стало быть, и не видно, что нам его уже не видно. И не слышно.