Бутырка. Тюремная тетрадь - Ольга Романова Страница 25

Ну, ладно. В любом случае, дал человек понять, что хочет заявить о коррупции в суде и уже заявил в тюрьме. Начали говорить адвокаты. Они старались не повторять то, что уже сказал мой муж. У них одним из главных пунктов был статус людей, назвавших себя потерпевшими. Это швейцарские и американские адвокаты, которых никто никогда в глаза не видел, не допрашивал, не беседовал по телефону, они не были в России, и никаких официальных бумаг от них тоже нет. Зато есть их российский представитель, обладающий от них доверенностью, выданной и изготовленной в Панаме. Подлинность панамской доверенности тоже никто и никогда не проверял. Более того — эта компания не оплатила акции, которые через несколько лет купил мой муж у другой компании, через депозитарий «Русские фонды». Почему при этом в тюрьме сидит мой муж, непонятно. Адвокаты практически хором говорят: «Дело считаем заказным и таким же считаем приговор». Потому что — ну, вот выше аргументы, бери любой. Там вообще все очевидно первокласснику: рейдеры отнимают акции, за которые не платили, у последнего их приобретателя. В арбитраже отнять нельзя — нет оснований. Зато можно купить уголовный суд, человека посадить, а акции отнять (то есть их выставят дешево на торги, а это же завод, он не любому нужен — купит тот, кому надо, и почем надо). И с заказчиком понятно: вот заявление его жены (сам не может — сенатор, типа бизнеса в глаза не видел), а сам он давний интересант насчет завода, партнером мужа был. В общем, говорят адвокаты суду: это рейдерский захват и коррупция. В Пресненском суде коррупция и в СК МВД коррупция. Я как жена и детали могу добавить — меня, впрочем, никто никогда о них не спрашивал.

То есть мы в Мосгорсуде имеем два серьезных и публичных заявления о коррупции. И публичное заявление о рейдерстве, которое никто не опровергает.

Что делает суд?

Суд удаляется для вынесения определения. Возвращается минуты через три. Мне потом адвокаты сказали, что это еще прилично вполне: в Мосгорсуде часто не успевает за третьим закрыться дверь, как первый уже выходит. Не обсуждать же им, право, наши скучные дела. Определение: все оставить как есть, срок уменьшить на год. Не 8, а 7. Лет. Коррупция, конечно, не вошла — куда ж она войдет, если определение пишут утром.

В принципе ничего другого и нельзя было ожидать. Уж такова слава, традиции и подход заведения.

Вот что примечательно: один из моих адвокатов утром был на приговоре в Преображенском суде. Дело об убийстве с особой жестокостью: пять ножевых ранений, два из них смертельные, оставил нож в глазу у убитого — от досады, что не смог отпилить голову. Знаете, сколько дали убийце? Ровно семь лет. Через три выйдет — убийц легко отпускают по УДО.

Читаю книгу Джагдиш Бхагвати «В защиту глобализации», и всем рекомендую. Он там приводит чудесную одну цитату, мне очень она нравится: «Либерализация финансовых рынков пробуждает у людей инстинкты, свойственные игрокам казино, и усиливает вероятность кризисов — ведь в отличие от казино, национальные финансовые рынки тесно связаны с внешним миром и расплачиваться приходится потерями в реальном секторе экономики». Это в 1989 году сказал Лоуренс Сомерс, который потом был министром финансов США. А жаль, что и тогда не прислушивались.

Забыл — и негде подсмотреть — автора великой книги «Черный лебедь». Все же год в тюрьме дает о себе знать. Помню только, что автор — пророк. Там тоже хорошо было про глобализацию сказано: глобализация не есть зло. В ней есть два полюса, и самое главное — нельзя кидаться из крайности в крайность. Ну, хорошо, автор «Черного лебедя» написал свою книгу где-то за год до моего ареста, стало быть, в 2007-м. То есть накануне кризиса. А книга Джагдиш Бхагвати написана в 1994 году — я считаю, что именно он предсказал то, что происходит сейчас (а могло бы и не происходить, если бы прислушивались, хотя бы к Сомерсу), и именно он назвал Уолл-стрит реальным министерством финансов.

А еще был на приеме у начальника тюрьмы. Сам вызывал. Вообще-то после того, как мои дневники были опубликованы (хотя мне трудно об этом судить — я знаю об этом от жены и по реакции некоторых окружающих; мы же здесь как на Луне, только на другой стороне), администрация ведет себя аккуратней. Во всяком случае, трех моих сокамерников (два кавказца — и недавно заехал один авторитетный цыган) по первому требованию выводят к зубному врачу. Начальник тюрьмы на приеме сказал, что не имеет ко мне личных вопросов, но все же спросил: «Это Вы пишете? Тут есть ряд людей, которые собираются на Вас в суд за клевету подавать. Вы к этому готовы?». Я сказал, что ко всему готов. И что по каждому противозаконному деянию, с которым я столкнулся, и я, и моя жена, и другие свидетели написали соответствующие официальные заявления. И тут начальник вдруг говорит: «Но Вы же делали мне соответствующие финансовые предложения?». И чуть не подмигивает. Я понимаю, что разговор идет под запись, но изумился искренне: «Я???». Не делал я соответствующих ему финансовых предложений.

Вообще в тюрьме меня поддерживают. Даже блатные говорят, что все правильно: мол, мы сами не можем с «мусорами» дела иметь, или писать про них куда-то там, но ты не наш, ты можешь, давай, пиши. За последний месяц встретил только одного человека из осужденных, которому все это не понравилось: встретил одного из бывших моих сокамерников, чиновника (бывшего). Он попросил убрать абзац про себя. Спрашиваю: так что, это не правда? Отвечает: «Правда-то оно правда, но лучше, чтобы о ней никто не знал. Я, хоть и сижу в тюрьме, буду решать вопрос кулуарно. Как бы хуже не было». Я говорю: «А куда тебе хуже-то? Ты осужден, сидишь фактически по политической статье, ты в тюрьме. Решать кулуарно — значит, кинут еще раз». Как кинули и меня, и многих, кто пытался «договориться кулуарно». Хотя, конечно, чиновник — он и в тюрьме чиновник.

Да, мне и сейчас не слишком-то хорошо, даже по сравнению с тем, что было до публикации дневника. И будет еще хуже. Но я надеюсь поднять тему. Ведь дело не в тюрьме. Дело в системе. Дело в устройстве сильно правовой страны, в которой мы живем. В тюрьме процветают свинство и беззаконие. Страна не может содержать такое количество арестованных — так не сажайте столько. Или давайте «скидки», раз не можете создать хоть отдаленно человеческих условий: один день за двадцать, например. Ну, хорошо, пусть мы все здесь что-то нарушили. Так не создавайте нам здесь беззаконных условий. Трудно требовать от преступников не нарушать закон, если ты помещаешь их в ситуацию тотального беззакония. Требовать соблюдения закона можно, если ты соблюдаешь закон сам.

Этот пост мне муж надиктовал на свидании. Мы оба думаем, что после всех бессмысленных кассаций и жалоб мы теперь долго не увидимся. Дальше — этап; куда, когда — неизвестно. Видимо, узнаю об этом, когда у меня не примут очередную передачу. Узнаю, что его уже нет в Бутырке. А где он будет и как дальше с ним общаться — неизвестно.

Пока мы разговаривали, и он мне диктовал, рядом буквально билась о стекло с решетками пожилая женщина. Она громко стучала во все четыре окружающие ее стеклянные поверхности и кричала. В кабинке типа «исповедальня», напротив которой стоит такая же, тоже стеклянная и зарешеченная, не работала телефонная трубка — единственное средство общения при свидании. Когда тебя заводят в такую кабинку, тюремщик закрывает на замок не только арестованного, но и пришедшего на свидание — каждого на свой замок. Выйти нельзя никому. В соседней с нами кабинке трубка не работала, женщина билась и звала хоть кого-нибудь, а напротив нее сидел ее сын и молчал. Он понимал, что никто не придет. Бабушка плакала, кричала, билась и звала.