Честь – никому! Том 2. Юность Добровольчества - Елена Семенова Страница 25

Отец Миловидова, крупный учёный, мечтал, чтобы сын пошёл по его стопам, стал математиком. Не желая огорчать родителя, Юрий Сергеевич окончил соответствующий факультет Московского университета, но учёным математиком так и не стал. Миловидова влекло искусство. Ему казалось, что человечество небрежно относится к накопленным за века ценностям, забывает традиции, культуру, великие имена и творения. И Юрий Сергеевич решил посвятить жизнь собиранию растрачиваемого культурного и исторического наследия, сбережению и возвращению его людям. Он полагал, что, связав, таким образом, прошлое с настоящим, удастся через культуру гуманизировать сознание людей, сделать их лучше. Но всего главнее, было даже не это, а само спасение ценнейших памятников прошлого, которые могли быть забыты, могли исчезнуть.

Юрий Сергеевич работал неутомимо. Он исколесил всю Россию, год прожил в Европе, изучил множество архивных материалов. Зная шесть языков, включая, кроме основных европейских, древнегреческий, латинский и иврит, он мог свободно изучать древние манускрипты, читать подлинники древних авторов. Миловидов написал несколько научных работ, замеченных «Миром искусства» Бенуа, после которых имя его стало набирать известность. Войдя в число известнейших искусствоведов, он участвовал в издании многих журналов и альманахов, выступал с лекциями, издал монографию об искусстве Древней Руси… Тут-то и свела его судьба с крупным московским меценатом Сергеем Сергеевичем Тягаевым. Был Сергей Сергеевич много старше Миловидова, но с тем же жаром, с тою же любовью относился ко всему прекрасному и талантливому. Обладая безупречным вкусом, Тягаев безошибочно узнавал таланты истинные, а, узнав, помогал им всемерно, заботился, как о родных детях. В его просторном особняке на Малой Дмитровке месяцами жили бездомные художники и артисты, частенько бывали поэты и литераторы. Сергей Сергеевич проводил выставки, помогал открывающемуся в Москве новому театру, театру новой эпохи, свободному от прежних систем, участвовал в издании книг и журналов. Стар уже был Тягаев, и болел часто, а с тою же страстностью заботился о процветании искусства, с тем же неослабным интересом следил за всем новым, так же горел бесчисленными идеями и прожектами. Мечтал Сергей Сергеевич открыть музей. И тут-то и пригодился ему Миловидов. Их устремления совпали. Юрий Сергеевич давно переживал, что из-за стеснённости в средствах не имеет возможности выкупать ценные вещи, собирать коллекцию с тем, чтобы, сохранив это достояние, передать его соотечественникам. На помощь этой работе Тягаев не скупился, и вновь колесил Миловидов по городам и весям, ища утерянные реликвии. Составляя подробное их описание, готовя попутно очередную книгу. Музей был открыт. Главным предметом экспозиции стала русская старина. Но были залы, посвящённые древним цивилизациям (главным образом, Византии), и зал, где, сменяя друг друга, выставлялись современники. Увы, вскоре после этого Сергея Сергеевича не стало. Его вдова, Ольга Романовна, продолжила дело мужа, но ей не хватало ни горячности его, ни знаний. Это сознавала и она сама, а потому старалась окружать себя людьми знающими, ближайшими сотрудниками Тягаева. И первым в их числе был Миловидов, которому Ольга Романовна предложила всецело взять на себя руководство музеем. Юрий Сергеевич согласился.

Более двадцати лет был Миловидов директором музея, более тридцати отдано было служению культуре. Но, вот, настал Семнадцатый год. И всё стало рушиться. Будучи человеком либеральным, Юрий Сергеевич всегда сочувствовал демократическим преобразованиям, но революции не принял. В революции он не увидел ни свободы, ни обновления, а увидел только одно: горящее здание Верховного Суда в Петрограде (со всеми бесценными архивами!), грязь, харканье, пьяные, вдруг одичавшие не-лица, свергнувшие с себя Божий образ – не расцвет, а распущенность, не свободу, а раскрепощение в душах Зверя, раз-ру-ше-ни-е. Революция – в переводе, возвращение назад. Назад – как далеко? Человек, с которого сняли все ограничения, развращается. Свобода абсолютная, свобода без ответственности, неминуемо становится не свободой для достижения каких-либо высот, но свободой разложения, свободой бессовестности, свободой одичания. Человек теряет свой облик, стимул к тому, чтобы совершенствоваться (зачем, если всё позволено?), все самые дурные свои склонности раскрепощает: прямой путь от человека к скоту. Ещё мудрый Сенека говорил, что жажда наслаждений – удел скотов. Свобода – отлично! Но свобода должна опираться на что-то! На фундамент духа, на нравственность, на культуру! Но ведь это достояние меньшинства. А большинство невежественно. И ему дали свободу, дали ребёнку поиграть с огнём… Остро чувствовал Юрий Сергеевич надвигающийся хаос, торжество гунна, торжество варвара… Куда же откатится Россия? В новое Средневековье? Или – дальше ещё? К Средневековью уже скатилась. Поиск врагов революции – охота на ведьм. И эти дикие расправы!

Всякий день ходил Миловидов в свой музей, присутулившись, по залузганным, заплёванным, неметеным тротуарам, мимо пьяных солдат-дезертиров, и чувствовал себя маленьким, беззащитным человеком. Когда какой-нибудь из новых гуннов приближался к нему, нависая над ним, как гора, Юрий Сергеевич содрогался, ожидая худшего. Он никогда не был храбр, но в дни революции понял о себя беспощадно: трус. Он перестал ездить в трамвае, потому что трамваи всегда были забиты солдатами, которые вели себя беспардонно, так что вагоновожатые кричали в отчаянии:

– Скорее бы немец пришёл, привёл бы вас в чувство!

Он боялся смотреть по сторонам, его стал мучить нервный тик и бессонница. И всё же каждый день, преодолевая, несмотря на слабость здоровья, длинный путь пешком, невзирая на погоду, Миловидов шёл в свой музей, к своим книгам, картинам, изделиям древних мастеров. Посетителей почти не бывало, и целыми днями Юрий Сергеевич просиживал в музее один, и эта столь любимая им атмосфера успокаивала его.

Из имения пришли горестные вести: усадьба была разграблена. Миловидов представил родной дом опустевшим и разорённым и горько заплакал. Не только о своём доме, но и обо всех русских усадьбах, разрушаемых и предаваемых огню новыми гуннами. Эту красоту неземную, эти памятники, эти сокровища земли русской – в прах, в огонь рукой варварской! Представить нельзя – сердце разрывалось на части! Такое отчаяние овладело Миловидовым, что не хватило сил и воли ехать в имение, разбираться в произошедшем. И страшно было увидеть родной дом в таком ужасном состоянии. И всё равно ничего нельзя было исправить.

С детства не отличался Юрий Сергеевич крепким здоровьем. Был он хрупок и болезнен, но радость работы не давала ощутить какие-либо недуги, обладая целительной силой. А теперь, когда стало всё разрушаться, как никогда прежде почувствовал Миловидов и перешагнутый полувековой рубеж, и изношенность организма. Всё навалилось разом – так что и вздохнуть нельзя.

А это было только начало. В октябре забила артиллерия прямой наводкой – по Кремлю! Полыхало зарево у Храма Христа Спасителя, на Никитской, Кудринской, на Поварской и Арбате гремела стрельба. В каком-то полубезумном состоянии метался Миловидов по Москве, дважды едва не был арестован, чудом не задет пулями. К кому бежать, перед кем на колени пасть с мольбой: пощадите Кремль!? Ужасом переполнялась душа: неужели Кремль разрушат? От страха за Кремль отступили все иные страхи, даже чувство самосохранения отказало. Готов был Юрий Сергеевич собственной узкой грудью Кремль заслонить, чтобы не разрушила артиллерия эту святыню. Он бы, не задумываясь, отдал жизнь, если бы она, такая ничтожная малость в сравнении с Кремлём, могла что-то спасти. Тогда Миловидова, блуждавшего по улицам, заметил Александр Васильевич Сабуров, старинный знакомый, кинулся к нему, пригибаясь под пулями (Юрий Сергеевич и не подумал, чтоб пригнуться), схватил за руку, чуть не силком потащил за собой, втянул в здание Александровского училища, где размещался штаб восставших, выговорил раздражённо:

Конец ознакомительного фрагмента