Дамы и господа - Людмила Третьякова Страница 26

Увы! «Кто огонь выжигает огнем, обычно остается на пепелище…» Хотя поначалу жизнь молодоженов склады­валась вполне благополучно. Елена исправно рожала детей, которых называли «фамильными» именами: Никита (пер­венец, умерший в двухлетнем возрасте), Аврора, Анатолий, Мария, Павел, Елена.

…Карьера Демидова складывалась удачно. На посту городского головы ему удалось много сделать для Киева и его жителей. Тому подтверждение и орден Святого Влади­мира, и пожизненное звание почетного гражданина Киева. Однако, несмотря на избрание его головою на следующий срок, он подал в отставку и уехал с Еленой и детьми в Сан- Донато.

Странно выглядела эта тяга к воспоминаниям о быс­тро промелькнувшем счастье, лишь обострявшая боль утраты. Демидов словно сознательно стремился в ло­вушку прошлого, где то ли в залах дворца, то ли в аллеях парка было предопределено незримо встретиться двум женщинам: одной — полной жизненных сил, другой — бесплотной тени.

Павлу Павловичу с его нервным, крайне впечатли­тельным характером, не следовало подвергать себя такому испытанию! Но дело было сделано…

* * *

Демидовы приехали в очень трудное для Флоренции время: неурожайный год поставил крестьян и малоимущих горожан на грань голода.

Павел Павлович закупил зерно, которое баржами доставляли к городу. Создал целую сеть столовых, где кормили всех, кто туда приходил. Помощь была настолько быстрой и действенной, что угрожающую ситуацию удалось переломить.

В благодарность за это флорентийские власти выбили медаль, на которой рядом красовались два профиля: Деми­дова и его прекрасной супруги.

…В городе вновь закипела жизнь, и в особняках знати балы и праздники следовали один за другим. Приглашенные во дворец Сан-Донато, особенно дамы, всегда старались как следует разглядеть необыкновенные украшения хозяйки дома — это были раритеты не только огромной художест­венной, но и исторической ценности. Усыпанная бриллиан­тами молодая Демидова, княгиня Сан-Донато, потрясала и нарядами, которые дюжинами шились по ее меркам в Париже. Горделиво-изящным манерам этой чистокров­ной русской аристократки с шестисотлетней родословной пытались подражать. В свои молодые годы видевшая все столицы мира, Елена воспринимала тихую Флоренцию как провинциальную глухомань и снисходительно выслушивала цветистые комплименты здешних кавалеров. Муж явно был не ревнив — это ее немного задевало.

Впрочем, она не имела ни малейших оснований жаловать­ся на него. В противоположность многим богатым людям, терзающим близких за лишнюю истраченную копейку, Павел Павлович никогда не интересовался, сколько тратит жена на свои прихоти. Не глядя, он подписывал ее огром­ные счета. Муж был очень мил с ней и детьми, старался доставить им развлечения и вообще являл собой образчик человека снисходительного к слабостям других и абсолютно невзыскательного.

Правда, иногда Павел Павлович становился невыно­сим. Он делался молчалив, раздражителен и, словно желая избавить окружающих от своего общества, закрывался в кабинете или исчезал из дома, прося его не искать. Но через некоторое время он появлялся вновь, еще более любезный, словно извиняющийся за причиненное беспокойство.

Наслышанная о семейных странностях Демидовых, резких перепадах настроений, во что ее осторожно посвя­щала свекровь и до и после их свадьбы с Павлом, Елена научилась не обращать внимания на эти неприятности — достоинства, обнаруженные ею в муже, многократно их искупали.

Со временем она почувствовала, что все сильнее при­вязывается к мужу. Ей тяжело давались разлуки, а Павлу словно не сиделось возле нее. Он часто уезжал: то охотиться куда-нибудь в дальние края, то к матери в Финляндию. Тогда Елена скучала, и в голову закрадывалась мысль, что он не дорожит ее обществом. Да и в письмах, которые она получала, ей хотелось бы видеть больше страсти, уве­рений в любви. Но гордость заставляла ее обходиться без упреков.

«Причинить боль по-настоящему может только муж, — писала одна мудрая англичанка, — потому что нет никого ближе; ни от кого ваше повседневное состояние не зависит так, как от него…

Если у вас несколько любовников, ни один из них не сможет причинить вам существенной боли. Если один, это возможно, но все же не так мучительно, как если бы это был муж…»

…Однажды, гуляя по сан-донатовскому парку, Елена проходила мимо павильона, где хранились старые вещи. Заметив неплотно прикрытую дверь, она распахнула ее и замерла на пороге: Павел Павлович стоял на коленях, уткнувшись в одно из платьев Мари, перенесенных сюда из большого дома. Его спина сотрясалась от рыданий. Он судорожно мял в руках оборки, прижимая к лицу мягкую шелковую ткань. Зрелище было ужасное.

Не помня себя, Елена бросилась по аллее к дому. Толкнув зеркальную дверь спальни, она рухнула в кресло и попы­талась собраться с мыслями. Ей стали понятны приступы звериной тоски мужа. Он страдал. Он ничего не забыл. Он любил — но не ее, живую, полную молодых сил, ро­жающую ему детей, а ту, от которой осталась груда старых тряпок да лишь однажды виденный Еленой мальчик Элим. Муж никогда не говорил с ней о старшем сыне.

Смириться с этим было невозможно. Елена думала, как жить дальше. В одном она не сомневалась: из Сан-Дона­то, где обитает призрак Мари, не отпускающий от себя ее Павла, надо уезжать.

Не сразу удался этот план. Трудно даже представить, какими путями Елене удалось склонить мужа к мысли рас­статься с Сан-Донато. Но какие-то доводы жены, и весьма убедительные, все же заставили Демидова решиться на поступок, которому даже близкие ему люди не находили никакого объяснения.

И вот в 1880 году в газетах появилось сообщение о том, что Демидов решил распродать сан-донатовские коллекции.

На «balare dei milioni», на балу миллионеров, как флорен­тийцы называли жизнь демидовского семейства, произошли невероятные, не имеющие аналогов ни в России, ни в Евро­пе продажи с аукциона. Сокровища ваяния и живописи, в особенности восхитительные картины Греза, закрывавшие стены большой комнаты, бронза, драгоценная мебель, ками­ны и двери из малахита и ляпис-лазури были отправлены на публичные торги. Даже редкостные оранжерейные растения, свезенные сюда чуть ли не со всего света, ожидали своих покупателей.

Такая же участь постигла и знаменитую по количеству мемориальных ценностей, непревзойденную наполеонов­скую коллекцию, собранную Анатолием Николаевичем Де­мидовым. В частности, там был зуб великого императора.

Персидские ковры из дворцов восточных владык, рояль розового дерева, серебро английских королей, собрание старин­ных гравюр, карт, манускриптов и античные коллекции — все, накопленное за полтора столетия, исчезало словно дым.

Вести о «разгроме», как писали в газетах, «великолепно­го княжества» достигли России и вызвали много разговоров среди коллекционеров.

Один из них, М.П.Боткин, писал П.МТретьякову: «На днях ездил во Флоренцию поглядеть на продажу Демидова… У него особая, но хорошая коллекция голландских картин, вероятно, пойдет очень дорого. Между прочим, видел три портрета Боровиковского… Я поручил торговаться… думаю, вряд ли достанется, он, вероятно, их оставит за собой…»