Дамы и господа - Людмила Третьякова Страница 27

Действительно, многие вещи, особо любимые Демидо­вым, продаже не подлежали. Часть коллекций перевезли в Пратолино, часть отправили морем в Петербург, на что пот­ребовалось, как писали, «несколько больших кораблей».

В первую очередь Павел Павлович постарался сохранить семейные реликвии. Это были изображения Демидовых на холсте и в мраморе, награды, документы, памятные вещи предков, иконы, коллекции уральских самоцветов, раритеты из дома Романовых.

Знаменитое палаццо, переполненное сокровищами, пустело на глазах. Дворец можно было уподобить красавцу здоровяку, внезапно пораженному смертельным недугом, худеющему на глазах и покорно ждущему неотвратимого.

Соотечественники Демидова и очевидцы гибели сокро­вищницы писали с душевной болью: «Шесть недель под музыку трех оркестров разорялось Сан-Донато, преимущес­твенно в пользу французских и итальянских аферистов».

«Финансовый результат торгов оказался ничтожным, — свидетельствовали они. — Затраты по аукциону, публика­ция иллюстрированных каталогов, описание зданий и садов, поглотили миллионы».

Легендарная распродажа напоминала о себе и спустя почти четверть века: в Нью-Йорке, Париже и Лондоне, по словам очевидца, «еще предлагали любителям сан-донатовские вещи».

Настал час и самого дворца с постройками на территории парка. Все было продано за

30 000 рублей. Современников поразила необычайная дешевизна сделки. Это и сегодня выглядит странно, если принять во внимание, что только на просьбы о пособиях частным лицам Демидовым ежегодно ассигновывалось до 40 000 рублей.

Забегая вперед, скажем: купил Сан-Донато, как писали, «небогатый человек Глебов-Стрешнев, просто как дачу на лето».

Кстати, известно, что Сан-Донато не пошло впрок «не­богатому человеку». Писали: «…соотечественник Демидова в нем болел и страшно мучился».

* * *

В размышлениях над драмой, разыгравшейся в этом райском уголке, люди доходили до мысли о вмешательстве высших сил, карающих Демидовых за их святотатство — отторжения земли у древнего монастыря.

«Счастье безмятежное и под тем дальним, ясно-лазурным небом ничьей долей не бывает; но слезы, которые текли в сиявших золотом и живописью стенах феерического Сан- Донато, были так горьки, что память о страданиях чужезем­ных господ еще до сих пор не изгладилась у веселой и легко­мысленной итальянской их прислуги», — писал паломник, через два с лишним десятилетия пришедший посмотреть на тот клочок земли, где когда-то счастливо слились воедино сказочное богатство, художественный гений, неуемная рос­кошь и молодые надежды…

Когда старый садовник Бенчини, при котором сажали в Сан-Донато гималайские кедры, возвращался мыслью в то счастливое время, как свидетельствовали благодарные слушатели, «красноречию и умилению его не было пределов.

Рассказывал он с пламенным восторгом о трех красавицах, сан-донатовских княгинях (об Авроре Карловне и двух ее невестках. — Л.Т.), особенно вспоминал „La bellezza dun flore“ (прекрасный цветок. — Л.Т.) — княгиню Марию и ее примирительное влияние на вспыльчивого, не всегда благоразумного князя Павла, обещавшее столько счаст­ливых дней всем обывателям дворца; он вспоминал, как постоянно украшал комнаты княгинь цветами и как все его и надежды, и мечты рухнули, когда настал ужасный час продажи Сан-Донато!»

Что-то невероятное, недоступное человеческому ра­зумению было в уничтожении Демидовым главной жем­чужины своей короны. Здесь каждая пядь земли хранила следы шагов его предков, а каждая вещь — тепло их рук. Здесь пережил он короткое, а оттого казавшееся особенно лучезарным счастье с той единственной женщиной, забыть которую не мог и не хотел. Здесь увидел свет залог этой любви — Элим…

Так как же это могло произойти? Очень немногие, лишь единицы, возможно, знали об истинной подоплеке случив­шегося, о страданиях уязвленного женского сердца и его способности мстить вопреки собственному разуму, сознавая всю безнадежность содеянного…

Большинству же любопытствующих, приходивших пос­мотреть на осиротелые стены Сан-Донато, рассказывали легенду, весьма известную в этих местах.

«Призраки неутолимых болезней, неутешных сожале­ний толпятся в хоромах, над которыми грозный святитель Донато парит с высоты великолепной фрески Джотто в бывшей церкви аббатства. Смотрит он строго и мрачно…

В тонких и привлекательных чертах его лица будто выража­ется укоризна за святотатство, совершенное над вековым его владением, и суеверному наблюдателю кажется, что изгнан­ная мощь тосканского святого мстит северным пришельцам, вторгшимся в его обитель».

* * *

Однако Демидовы привыкли жить под благословенным небом Италии. Не иметь здесь пристанища было для них невозможно. Покинув Сан-Донато, Павел Павлович купил у наследников герцога Тосканского имение Пратолино в десяти верстах от Флоренции, обширное и очень запущенное. Для приведения его в порядок требовались колоссальные средства. Урал хрипел и надрывался, стараясь бесперебойно снабжать хозяина нужными суммами. А их требовалось все больше и больше. Пратолино походило на бездонную бочку.

Как писали, «деньги сыпались на затейливые переделки; за баснословные цены строился и тут же перестраивался подъезд, воздвигалась гигантских размеров лестница; для ускорения работа шла ночью».

Надо сказать, что Демидову так и не удалось здесь осу­ществить все свои поистине наполеоновские планы.

Развернув грандиозные работы по реконструкции дома и перепланировке парка, Демидов ушел в них с головой. Все делалось словно в горячке, изматывающей людей и его самого. Казалось, такой сверхзагруженностью он пытался заполнить какую-то брешь, в которую утекали его духовные и жизненные силы.

Флорентийская знать не без издевок наблюдала этот ажиотаж, влекший за собой, разумеется, и ненужную трату средств, и очевидные строительные просчеты. Например, когда главные помещения были закончены и хозяин поспешил пригласить гостей, то оказалось, что ступени парадной лест­ницы, обошедшейся в целое состояние, сделали настолько узкими, что на них почти невозможно было ступать. Кто-то из приглашенных зло подшутил над хозяином, поднявшись по ним ползком.

…Александр Иванович Герцен однажды заметил: «Се­мейные несчастья оттого так глубоко подтачивают, что они подкрадываются в тиши и что борьба с ними почти невозможна; в них победа бывает худшее. Они вообще походят на яды, о присутствии которых узнаешь тогда, когда больно обличается их действие, то есть когда человек уже отравлен».

Все надежды Елены Петровны, что, покончив с нена­вистным Сан-Донато, она уберет преграду, мешавшую ее сближению с мужем, оказались напрасны. И дело теперь было не только в Павле Павловиче с его памятью о Мари — Елена Петровна сама не находила в себе сил забыть и простить его рыдания над платьем покойной супруги. И получилось: не стало Сан-Донато, но и покоя, радости в душе не было.

К тому же она не могла не заметить, что Павел Павло­вич, раньше худо-бедно пытавшийся создать впечатление благополучия в доме, сильно изменился. Теперь улыбка появлялась на его лице, лишь когда он общался с детьми. Раздраженный, угрюмый, Демидов терзал жену новой манерой не разговаривать с ней по нескольку дней, а то и недель. К Пратолино он заметно охладел. Энергичная и хозяйственная Елена Петровна вынуждена была многое доводить до ума сама.