Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика - Гиора Ромм Страница 26

Рано утром сестры раздвинули шторы, и я увидел балкон, за которым простирался Каир, окутанный утренним туманом. Меня снова помыли и принесли мне больничный завтрак. Я приготовился провести здесь еще один день, думая, как еще можно изменить положение к лучшему и о чем следует попросить. Но тут дверь открылась и вошел Саид. Он хотел, чтобы я знал, что глубоко обидел его своим вчерашним поведением, не позволив остаться в палате во время встречи с Буазаром. В ответ я сказал ему, что если он окажется в Израиле и после семинедельного ожидания встретится с Красным Крестом, я обещаю, что тоже выйду из комнаты.

Несколько секунд он смотрел на меня, а затем широко улыбнулся. Я знал, что он расположен ко мне больше других тюремщиков, и позволял себе говорить ему вещи, которые никогда бы не сказал никому другому.

В то время как Саид находился в палате, вошел доктор Абсалем. Мне и раньше приходило в голову, что его имя — арабский вариант еврейского имени Авшалом, и теперь каждый раз, когда я его видел, у меня бегали мурашки от одной мысли, что его зовут практически так же, как сына царя Давида. Я ничего не мог поделать и все время сравнивал его совершенно лысую голову с роскошными длинными волосами царевича [39]. Впрочем, я не сомневался, что эти двое отличались не только этим.

Абсалем пришел с обычным врачебным обходом. На этот раз я не позволил ему уйти, как обычно, заставив заговорить со мной. Я потребовал объяснений относительно повреждений ноги и локтя. Абсалем дал весьма оптимистический прогноз. Гипс с руки можно будет снять через пятьдесят пять дней после операции. В ходе разговора он все время держал дистанцию, избегая малейшего дружеского жеста. Кто знает, может быть, его брата мы тоже убили выстрелом в спину, как брата Сами?

Наступил вечер. Как только стемнело, все мои планы и надежды рухнули. В палату вошли четверо солдат, и я понял, что сейчас меня повезут обратно в тюрьму, где мне и положено находиться.

Я лежал в просторной тюремной камере, все еще вспоминая последние два дня в больнице и встречу с месье Буазаром. На какой-то момент мне удалось подняться с самого дна и в определенной мере вернуть чувство собственного достоинства. Благодаря встрече с Буазаром, после которой я выслал Саида из комнаты, из бесполезного куска мяса, валяющегося в камере в полном одиночестве, я вновь превратился в полноценного человека. Я понимал, что тюрьма стала моим постоянным домом, но теперь я знал, что заключение бывает очень разным, и надеялся, что с этого момента и до возвращения в Израиль я останусь в просторной камере и надо мной не будут издеваться.

Сами привел в порядок камеру и принес мне обед. Он все еще был немного расстроен, что я вернулся без усов, и сказал, что Османа это расстроит еще больше. После этого он попросил рассказать, что со мной произошло за это время. Пока мы беседовали, дверь отворилась. За дверью стоял Саид, а рядом с ним какой-то надзиратель, державший в руках картонную коробку. Подойдя к кровати, они стали распаковывать коробку, раскладывая содержимое на столике около кровати. Это было то, что Мирьям прислала мне из Израиля — или, если быть совсем точным, часть того, что Мирьям прислала мне из Израиля.

Сначала Саид достал несколько ничем не примечательных вещей, в основном одежду вроде резиновых тапочек, маек и трусов. Затем он вытащил из коробки пакетик конфет и пачку сигарет «Кент». И наконец, последовало главное: роман «Простая история» израильского писателя Шмуэля-Йосефа Агнона, получившего за три года до этого Нобелевскую премию по литературе, и «Винни-Пух» по-английски. Это было потрясающе. Вид книги Агнона отбил у меня желание с кем-нибудь о чем-нибудь говорить, я мечтал лишь об одном, погрузиться в чтение. Я обменялся с Саидом несколькими вежливыми фразами, и, стоило ему выйти из комнаты, как я открыл книгу и начал читать. К трем часам ночи я дочитал роман до конца. Я был с Гиршлом во всех выпавших ему бедах и испытаниях, вдыхая воздух трагедии, наполняющий книгу с первой до последней страницы. Однако вместо того, чтобы подробно анализировать характер Гиршла, я просто был зачарован контактом между книгой и читателем. Я знал, что перечитаю ее еще много раз и каждый раз буду находить в ней новые измерения и смысловые пласты. Впрочем, прямо сейчас это была не просто книга. Это была еще одна связь с моим миром, в котором я вырос. С миром, который не имел ничего общего с последней страницей Аль-Гумхурии — газеты, которую Осман «читал» каждое утро, сидя за столом напротив моей кровати.

На следующее утро я проснулся заключенным, обладающим личным имуществом. Я посмотрел направо — все по-прежнему лежало на столике, включая пачку сигарет, которую зачем-то послали некурящему военнопленному. Саид удивил меня новым визитом. Он спросил, помню ли я о своем обещании — после встречи с Красным Крестом я расскажу им о том, что знаю, даже если меня об этом не спрашивали. Я ответил, что в данном случае самое лучшее — дать мне бумагу и ручку, и тогда, если я что-нибудь вспомню, я смогу это записать. Когда Саид ушел, я начал писать случайные числа и буквы — ритуал, необходимый, чтобы вернуть себе способность писать.

На листке бумаги я нарисовал шахматную доску. Я смутно помнил рассказ Стефана Цвейга «Шахматная новелла» об узнике, который много месяцев находился в полной изоляции и, чтобы не сойти с ума, играл в воображаемые шахматы. Однако я не мог понять, как мне играть в шахматы с самим собой, не говоря уже о том, откуда мне взять фигуры, а главное, как играть, не привлекая внимания Османа.

Я решил, что шахматы станут шашками. Сделать шашки оказалось нетрудно. Каждое утро я отламывал кусочек питы и, разминая его между пальцами, делал из него шашку. Для черных я придумал другое решение. Собрал остатки джема, остававшегося после завтрака, и размазал его по загипсованному животу. Ни одна муха в комнате не могла устоять перед таким искушением; своим резиновым тапком я убил восемь мух и таким образом «изготовил» восемь черных шашек. Нарисованную на бумаге доску я хранил в свернутом виде под гипсом на левой руке и вынимал ее из тайника, только когда в комнате не было ни Османа, ни Сами. После этого я сооружал небольшой шатер, поставив справа или слева подушку, служившую подпоркой укрывавшей меня простыни, разворачивал и разглаживал доску на загипсованном животе, расставлял белые кусочки питы и мертвых черных мух и начинал играть в шашки, придумывая разные хитроумные комбинации.

Вечером второго дня я стал читать «Винни-Пуха», книгу, которую почему-то не прочел в детстве. Первое время меня немного раздражало, что это детское чтение, я даже предположил, что египтяне специально выбрали эту книгу, чтобы меня позлить. Однако по мере того как я продвигался дальше, я привязался к Пуху и его друзьям так сильно, что не передать словами. Мудрость, лившаяся с каждой страницы, доставляла мне безмерное наслаждение. Однако вместо того чтобы просто наслаждаться книгой, я злился на себя, сожалея о том, что не прочел ее, когда был моложе. Пух и его друзья внушили мне оптимизм, что в конечном итоге во всем отыщется что-нибудь хорошее и чистое.