Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика - Гиора Ромм Страница 27

Я начал курить.

Много дней назад, еще до встречи с Красным Крестом, мои охранники заметили, что я все время спрашиваю, сколько времени. Тогда они стали переводить свои часы вперед или назад, надевать их, повернув циферблатом к телу, и то и дело приносили мне еду в странное время — словом, делали все, чтобы я утратил чувство времени. Поэтому я решил использовать сигареты вместо часов. Я сообщил Сами и Осману, что собираюсь начать курить, но чтобы избежать зависимости, ограничусь одной сигаретой раз в четыре часа. При этом они будут ответственны за то, чтобы я строго придерживался курительного графика.

У меня было время, чтобы съесть часть присланных мне сладостей и перечитать обе книги. Допросов больше не было, и я надеялся, что они остались в прошлом. Каждый день я надеялся, что он принесет новую встречу с представителем Красного Креста. Дни и ночи я проводил в продолжительных беседах с обоими охранниками, которые постепенно рассказывали о своей личной жизни. Сами в этот раз охотнее заводил разговор на личные темы. В частности, он решил поговорить о том, какой он заядлый курильщик, и мы провели много времени за разговорами о том, как можно уменьшить эту зависимость. В какой-то момент я, как офицер, приказал ему каждые четыре часа выкуривать со мной по одной сигарете, а также разрешил ему выкурить сигарету через два часа.

Осман настойчиво рассказывал мне о фильмах, которые видел. Он усаживался прямо напротив меня и рассказывал на смеси арабского и ломаного английского, дополняя недостающее наглядным показом. Эх, что бы я ни отдал, чтобы позвать Османа развлечь нас во время ежегодной вечеринки офицеров израильских ВВС!

Через месяц Саид принес мне еще одну посылку. В ней тоже оказались две книги: сиквел Винни-Пуха «Дом в медвежьем углу» и пьеса Ибсена «Пер Гюнт». Обе книги были на английском и, как я узнал, вернувшись в Израиль, их выбрал для меня мой друг Илан Куц. По моей просьбе мне так же вернули молитвенник, и я начал читать все ежедневные молитвы, обязательные для каждого благочестивого еврея, начиная с утренних благословений и заканчивая Шма перед сном. Со временем я обнаружил, что выучил наизусть Амиду и Благословение после трапезы, которое я каждый раз произносил после еды, даже когда еврейский закон этого не требовал. Однако хотя прямо сейчас мне ничего не угрожало, я не мог перестать думать о следующей встрече с Красным Крестом, которой все не было и не было, и о Саиде, который почему-то не появлялся.

Все, что я мог, это попробовать сконструировать картину мира на основе доносящихся звуков: песни Умм Кульсум, по-прежнему лившиеся из тюремных репродукторов, далекие поезда, грохот, который, как я полагал, был от грузовиков, приезжающих каждое утро и паркующихся на стоянке, по другую сторону стены, призывы муэдзина по пять раз в день и т. д. Больше всего я любил слушать, как надзиратели делают зарядку. Каждый раз я слышал, как тренер кричит: «Wahad, tnein, tlata» («Раз, два, три»), на что охранники хором отвечали: «Wahad». Затем тренер считал снова, и хор отвечал: «Tnein». Еще один отсчет — и солдатский хор отвечает: «Tlata». Я с легкостью мог представить, как Сами и Осман делают такие же упражнения, как и мы во время зарядки. Осман приходил в палату сразу же после этого, падал в кресло и, обливаясь потом, смотрел на меня с чуть издевательской улыбкой. Казалось, он как-то чувствовал, что я, будучи прикованным к постели, насмехаюсь над его видом простого солдата после исполнения базовых упражнений, которые делают все дисциплинированные солдаты во всем мире.

Как-то во второй половине дня Осман возился с настройкой радиоприемника, стоявшего рядом с диваном для охранников около моей комнаты. Он задерживался на несколько секунд на каждой частоте, где было хорошо и отчетливо слышно, а затем переходил к следующей. И вдруг, когда он задержался на одной из частот, прежде чем он вновь повернул ручку настройки, я услышал диктора, громко и отчетливо говорившего на иврите: «А теперь со стадиона в Кирьят-Хаиме мы вновь возвращаемся в нашу студию в Иерусалиме…»

Это был удар не меньшей силы, чем у ракеты, подбившей мой самолет. Очень мало вещей заставляли меня почувствовать всю мучительность и невыносимость пребывания в плену сильнее, чем этот мимолетный эпизод. Внезапно я осознал, что население моей страны делится на два лагеря. К первому принадлежат все граждане, живущие нормальной повседневной жизнью. Ко второму лагерю принадлежу я, печально лежащий здесь в полной изоляции. Там, в Израиле, по-прежнему играют в футбол, люди ходят в магазины, друзья встречаются, по пятницам устраивают вечеринки — и никто знать не знает обо мне и о том, что со мной происходит.

Я впал в депрессию, которая с каждым часом все обострялась. Я не мог забыть того, что только что услышал, не мог забыть, что всего в двадцати футах от моей койки есть ручка настройки, повернув которую я смогу снова услышать израильское радио. Наконец, я не мог забыть о том, что больше всего меня пугало: что дата, когда я попал в плен, хорошо известна, однако даты моего освобождения никто не знает. Этот дамоклов меч висит над головой каждого военнопленного.

Время шло, мое недовольство, что Буазар больше не появляется, сменилось четким пониманием, что этот вопрос является далеко не решенным. Я все яснее осознавал, что отсутствие Буазара связано с чем-то более серьезным, чем простая проблема с графиком. Происходило что-то подспудное, а я не имел ни малейшего представления, что это может быть. И как обычно, мое беспокойство многократно увеличивалось из-за того, что у меня не было друга или товарища, с которым я мог бы посоветоваться; никого, с кем можно было бы поговорить и поделиться своими мыслями. Одиночество, не покидавшее меня, даже когда рядом находились Осман или Сами, днем и ночью подтачивало мои силы.

В какой-то момент я стал стыдиться своего страстного ожидания, что каждый следующий день может оказаться тем самым днем, когда я увижусь в Буазаром. Дошло до того, что каждое утро, стоило мне заслышать малейший шум около двери, как я сразу же настораживался и напрягался в своей постели, а сердце начинало трепетать в надежде, что, может быть, он наконец пришел. Когда же наступал вечер и приходило время прочесть молитву перед сном, я мог почувствовать, что разочарование, к которому примешивается страх, обступает меня со всех сторон, и мне совершенно негде спрятаться.

Дверь отворилась. На пороге стоял Азиз. Он считал, что поскольку никакого прогресса в моем случае не наблюдается, чтобы не терять времени, следует возобновить допросы.

Я был в шоке. Перспектива быть подвергнутым новой серии допросов пугала меня почти все это время. В своем воображении я рисовал египетскую шпионскую сеть в Израиле, получившую задание узнать точное местоположение герцлийской авиабазы. Мне представлялся египетский строительный подрядчик, который зайдет в комнату, чтобы побеседовать о нашей общей профессии, о которой я не имел ни малейшего представления. Я думал о сотрудниках египетских представительств в Европе, обзванивающих израильтян, чьи телефоны я назвал в ходе предыдущих допросов, и, естественно, не находящих ни одного нужного абонента. И вот теперь передо мной стоит Азиз, причем не поздно ночью, в то время, когда он неизменно являлся прежде, а средь бела дня, и вежливо предлагает, чтобы процесс был продолжен, — процесс, в ходе которого я могу причинить серьезный вред израильским ВВС. Я лаконично ответил, что не готов разговаривать. Я сказал, что мы заключили соглашение и придерживаемся его. Быстрое согласие с моей стороны было бы в этой ситуации воспринято как признание, что мне еще есть что рассказать. Я же ничего больше не знаю. Разве прежде я не убедил их в том, что сообщил все, что мне известно?