Фронда - Константин Кеворкян Страница 28

Борьба, как осознает Чуковский, предстоит нешуточная, а во время битвы важнее всего дисциплина – будь то элита или обслуживающие ее инженеры душ человеческих. Сказанное относится к одной из центральных тем идеологии советской эпохи, имеющей основополагающее значение, – вопросу о коммунистическом строительстве. Этой «святой целью», в конечном счете, оправдывались реальные устои существовавшего режима: партийная монополия на власть внутри страны, жесткое поведение СССР на международной арене. Компартия предлагала себя обществу в качестве особой политической силы, сумевшей выработать «научный» план восхождения к светлому будущему. И требовала на пути к этой общественно значимой цели всеобщей самоотдачи, сплоченности и жертвенности.

Следует помнить, что в то время молодое государство находилось в абсолютном одиночестве. Советский Союз рассматривался либо как белое пятно на карте мира, либо возможный объект завоевания для эксплуатации природных ресурсов. Идея крестового похода на коммунистический Восток была весьма привлекательна для Запада. Об этом в открытую рассуждали и набиравшие силу немецкие национал-социалисты, и римский папа, и английское правительство, и многочисленная русская эмиграция. И. Эренбург: «Фашизм вмешался в нашу жизнь задолго до 1941 года. На Западе шла лихорадочная подготовка к походу на Советский Союз; и первыми окопами были котлованы новостроек» (39). Индустриализация напрямую связана с усилением обороноспособности только что проигравшей Первую мировую войну аграрной страны, а значит, и удержанием у власти новой элиты. Причем, мобилизационные усилия касались не просто строительства, но и изменения самого уклада жизни. Например, призвали учиться управлять трактором 100 тысяч девушек, чтобы в случае войны такое же количество трактористов-мужчин можно было высвободить для управления танками.

А. Микоян: «1928–1930 гг. были временем развернутой индустриализации страны. И тогда мы вывозили много продуктов питания, в которых сами нуждались: сибирское масло, яйца, бекон, и много других видов продуктов, а также такое сельскохозяйственное сырье, как лен, конопля и др… Главным же было, что у нас не производились необходимые машины для промышленности» (40). Список тогдашних дефицитных промтоваров бесконечен: почтовые конверты, ножницы, мыло, иголки и нитки, чулки, бумага, пуговицы, пелёнки, пишущие машинки, консервные ключи, галоши, простыни и т. д. Появляется коронное советское слово «дефицит». Бендер не может продать астролябию, потому что «делегации домашних хозяек больше интересовались дефицитными товарами и толпились у мануфактурных палаток». Тогда же складывается система добычи необходимого по знакомству – «по блату». Ильф и Петров, разоблачая систему таких договоренностей между имеющими «блат» людьми, грозили со страниц «Правды» в январе 1933 года: «Столь любимый ими блат приведет их в те же самые камеры, откуда вышло это воровское, циничное, антисоветское выражение». Но проклятия мало что меняли.

Ликвидировать дефицит за счет импорта не представлялось возможным – товаров на экспорт разоренный Советский Союз имел очень мало: пушнина, икра, какое-то количество хлеба… Выход – закольцевать производственный цикл внутри страны [30], но опять-таки для начала нужно создать отечественное машиностроение, а для того, хотя бы на начальном этапе, требовалось закупать импортное оборудование.

К слову сказать, Сталин не первый, кто сделал попытку отмежеваться от глобального рынка со времен золотого рубля С. Витте, мешавшего накапливать национальное богатство. Еще до прихода к власти большевиков, министр-председатель Временного правительства А. Керенский обнародовал собственную программу отключения от мировой экономики. Среди предлагаемых мер – прекращение конвертации рубля, запрет на вывоз валюты за границу [31], отмена коммерческой и банковской тайны. Как видим, весьма схоже на то, что со временем сделали коммунисты. Но большевики опирались на то, что так и не смогло подчинить своей воле Временное правительство – беспрецедентный народный подъем.

Слово «энтузиазм» сегодня обесценилось, но именно энтузиазм вдохновлял людей на ежедневные подвиги. А. Солженицын изумляется этим тектоническим сдвигам в сознании, заставлявшим людей создавать невыполнимое: «Парадоксально, что большинство шло вполне искренно, загипнотизировано, охотно дав себя загипнотизировать. Процесс облегчался, увернялся захваченностью подрастающей интеллигентской молодежи» (41). Однако Давид Самойлов, один из той самой поросли, говорит не о «гипнозе», но о сознательном выборе поколения: «Гражданственность, по нашему убеждению, состояла в служении политическим задачам, в целесообразность которых мы верили… Мы были уверенны в справедливости революции, ее исторической неизбежности в России. Мы были убеждены, что беспощадность есть главный метод революционного действия… Мы стремились жить не ради настоящего, а ради светлого будущего, ради будущего счастья. А оно, учили нас, может осуществиться только путем жертв, страданий, самоотречения нынешних поколений. Никто из нас не был аскетом или фанатиком, но культ страдания и самоотречения глубоко сидел в наших умах» (42).

Комсомольцы, охваченные энтузиазмом, отправлялись на Магнитку или в Кузнецк; они верили, если построить заводы-гиганты, то на земле будет рай. Темпы индустриализации были небывало высокими: с 1928 по 1941 год было возведено около 9 тысяч крупных промышленных предприятий. Даже в мелочах, на уровне словесного ряда проявлялось особое отношение людей к грандиозному преображению страны. И. Эренбург: «Многие рабочие относились к заводам любовно; они звали домну “Домной Ивановной”, мартеновскую печь – “дядей Мартыном”» (43). Леонид Утесов: «Надо помнить, что это был конец двадцатых годов, начало первой пятилетки, начало коллективизации. Понятие “коллектив” было знаменем времени. А коллектив и энтузиазм – нерасторжимы» (44).

Конечно, среди строителей попадались разные люди. Приезжали циники, авантюристы, «летуны» (вспомним инженера Талмудовского, кочующего по страницам «Золотого теленка»), которые носились по стране в поисках «длинного рубля». Если одних подгоняли высокие чувства, то другие напрягались в надежде получить килограмм сахара или отрез на брюки. Вчерашние крестьяне с трудом привыкали к машинам: если какой-нибудь рычаг отказывал, они сердились, как на упрямую лошадь, и своим неумением часто портили машины. Страна пришла в движение, влекомая политической волей большевиков. И многих они тащили насильно.

«Снова я увидел узловые станции, забитые людьми с пожитками; шло великое переселение. Орловские или пензенские крестьяне бросали деревни и пробивались на восток: им говорили, что там дают хлеб, воблу, даже сахар, – вспоминает Илья Эренбург. – Я увидел эшелоны спецпереселенцев – это были раскулаченные, их везли в Сибирь; они походили на погорельцев. Плакали грудные дети, у матерей не было молока. Везли также подмосковных огородников, мелких спекулянтов с Сухаревки, сектантов, растратчиков» (45). Вслед за индустриализацией шла сплошная коллективизация крестьянских хозяйств.