Утраченное Просвещение. Золотой век Центральной Азии от арабского завоевания до времен Тамерлана - Стивен Фредерик Старр Страница 29

Городская культура

В Древнем Риме, как и в Центральной Азии, на долю поэтов и историков выпало описать жизнь и устремления населения в целом. Такие поэты, как Катулл, Вергилий, Гораций и Овидий, были горожанами, погруженными в беспокойную жизнь имперской столицы. Но все они мечтали о спокойствии и ездили в свои загородные дома, чтобы почувствовать сельскую безмятежность [167]. В начале Средневековья деревенские монастыри на Западе так же служили для спасения от городского хаоса. Тем не менее среди поэтов и интеллектуалов Центральной Азии такая сельская идиллия встречалась редко или вообще отсутствовала. Разительный контраст между гостеприимным миром орошаемых оазисов и враждебной средой окружающей пустыни или степи заставил их сосредоточить все внимание на повседневной жизни своих городов. В большей степени, чем в Риме, и в гораздо большей, чем в ранней средневековой Европе, культура Центральной Азии развивалась в городах.

Даже если писатели рассказывали и пересказывали традиционные эпопеи, общие для всех ираноязычных народов, они проявляли свою индивидуальность в описании своей малой родины. Это вполне естественно, так как города Центральной Азии были гораздо больше и по размеру, и по количеству населения, чем подавляющая часть городов на Западе. Как отмечает британский историк Питер Браун, «города Средиземноморья были маленькими хрупкими наростами на обширной сельской местности» [168]. Напротив, писатели в Центральной Азии еще до арабского завоевания начали описывать истории своих городов и петь им хвалу в стихах [169]. После завоевания они делали это в целях утверждения своей самобытности, сопротивляясь тому, что стремились навязать им арабы. Поэты не воспевали ханства, княжества или империи, если только им за это не платили.

Это был их patriotisme de clocher, или с французского «патриотизм своей колокольни», сторонники которого ценили все местное и самобытное. Явление само по себе не новое, но в случае с Центральной Азией такое отношение к городу включало в себя смесь любви к местному колориту и глубокий космополитизм. В этом отношении большие города региона предвосхитили средневековую Венецию гораздо больше, чем такие поздние центры Внутренней Азии, как Исфахан. Они не использовали термин «самоуправление», но благодаря сильной власти местных правителей и дехкан, а также богатству растущих торговых классов они вполне могли бы это сделать. Одним из самых страшных наказаний в доисламском Самарканде было изгнание из города [170].

Василий Бартольд, великий русский историк, утверждал, что полномочия местных правителей создавали своего рода свободу внутри иерархии и деспотической системы ханов и местных правителей [171]. Это, конечно, укрепило интенсивность городской жизни и самосознание городских жителей, но ценой ослабления местного патриотизма. Только на территории Северного Хорезма, возможно, горело пламя регионализма, но даже там оно было сосредоточено на самом Хорезме, а не на Центральной Азии в целом. По большей части жители Центральной Азии были слишком разделены между собой, чтобы успешно противостоять нападениям арабов. Но они оказались весьма успешны в извлечении выгоды при любом исходе сражения.

Помимо этого жители Центральной Азии, которым довелось пережить вторжение арабов, знали, что они живут на древней земле. Руины возвышались повсюду как напоминание, что империи появлялись и приходили в упадок. Процесс шел полным ходом в VII веке, когда Балх, Термез и Бухара были в упадке, а другие городские центры, такие как Тус и Мерв в Хорасане, процветали. Ощущение, что их собственное прошлое было важным и содержит уроки для настоящего, несомненно, стояло за решением поэта XI века Фирдоуси написать региональный эпос «Шахнаме» и чуть позже за желанием Бируни посвятить «Хронологию древних народов» глубокому прошлому региона, чтобы найти ответы на насущные вопросы современности.

Городские жители Центральной Азии не могли приветствовать тот факт, что внешние силы желали захватить их регион, или что они оказались постоянно связанными с кочевниками, которые населяли степи и пустыни между городами. Тем не менее они овладели искусством извлекать выгоду из этих взаимоотношений. Иностранные правители и местные кочевники вместе сократили потребность городов Центральной Азии в самостоятельном содержании больших войск. Поскольку иностранные правители с радостью принимали платежи вместо служения в войске, а кочевники были рады наняться в войско, городские жители могли делать то, что они делали лучше всего: производить, торговать, зарабатывать деньги и, как оказалось, творчески мыслить.

Находясь в центре Евразии, в окружении Индии, Китая и Ближнего Востока, жители Центральной Азии постоянно сталкивались с новыми вещами и идеями. На протяжении веков они стали очень искусны в поиске и выборе новшеств, они понимали, что им полезно, а что не очень. Умея работать, мыслить и обладая высоким самосознанием, они научились применять, а не принимать слепо то, что узнавали от других. Это было особенно важно в сфере идей, к которой мы сейчас переходим.

Китайский гость, посетивший Самарканд до арабского завоевания, занес в свои записи следующее наблюдение о детях: «Все жители (Самарканда) воспитываются, чтобы стать торговцами. Когда мальчик достигает возраста пяти лет, его начинают учить читать, а когда он может читать, его обучают ведению дел» [172]. Другой приезжий из Китая, также пораженный, заметил, что юноши из Центральной Азии не допускались к участию в торговых поездках за границу до достижения ими возраста двадцати лет, а до этого времени они должны быть заняты учебой [173].

Эти наблюдательные путешественники позволили нам узнать кое-что очень важное о мире Центральной Азии до арабского завоевания: а именно о высоком уровне грамотности в том регионе. Массовое уничтожение книг и документов арабами заставляет нас полагаться на рассказы иноземцев. Как это часто бывает, археология подтверждает слова обоих китайцев. Британский исследователь венгерского происхождения Аурель Стейн, изучая около века назад руины китайской сторожевой башни в засушливом регионе провинции Ганьсу, наткнулся на кипы удивительно хорошо сохранившихся древних документов. Среди них оказалось и письмо молодой женщины из Центральной Азии, проживавшей в Дуньхуане, написанное около 313 года до нашей эры ее мужу в Самарканд. Она обвиняла его в том, что он оставил ее саму и ее мать в бедственном положении на три года в богом забытом месте и при этом распоряжался каждым ее шагом: «(Даже) в доме отца у меня не было столько ограничений, сколько навязываете мне вы. Я повиновалась вашему приказу и отправилась в Дуньхуан, не слушая мать и братьев. Конечно, боги разгневались на меня в тот день! Я бы лучше вышла замуж за собаку или свинью, чем за вас!» [174] Эта бурная критика исходила не от должностного лица или торговца, а от обычной молодой женщины, которая, фактически превратившись в служанку, использует свою грамотность наиболее эффективно, чтобы разнести в пух и прах нерадивого мужа. Множество таких документов привело советского ученого из Таджикистана к выводу, что в доисламской Центральной Азии грамотность была распространена шире, чем в более поздние времена [175].