Гунны – страх и ужас всей Вселенной - Вольфганг Акунов Страница 3

Безбородые «бесформенные» лица, изуродованные шрамами. Маленькие глазки (возможно, глазки-щелочки). Плоские носы. Острый взгляд, который не способен выдержать ни один «нормальный» человек. Да были ли эти невесть откуда взявшиеся гунны вообще людьми? Или они были и впрямь «демонскими порождениями»? «Исчадиями тьмы», «выходцами из преисподней», «видимыми бесами»? У первого римлянина, алана или гота, задавшегося, при виде гуннов, этим вопросом, вне всякого сомнения, не осталось времени ответить на него. Ибо гунны, как бы извергнутые внезапно низменностью, расположенной севернее Евксинского понта («Гостеприимного» моря, именуемого ныне Черным), прорвались через врата, созданные самой природой между Истром и Сарматскими (Карпатскими) горами, ведущие в Европу. Чтобы попасть в римскую Европу, гуннам необходимо было либо переправиться через Данубий, либо прорваться через две линии римских пограничных укреплений. Эта так называемая «стена Каракаллы» (названная так в честь приказавшего возвести ее римского императора, носившего это прозвище по названию германского плаща, который он любил носить) тянулась в северном направлении от Данубия примерно с места, на котором ныне расположен украинский город Свиточ, до района нынешнего молдавского села Питешть на южном склоне Сарматских гор, а также через расположенную за «стеной Каракаллы», дальше к западу, «Адрианов вал» под нынешним Никополем, близ устья украинской реки Альты. Именно на берегах Альты, уже в эпоху Средневековья, другие «кентавры-кочевники», обрушившиеся на цивилизованный мир из Великой Степи – половцы (кипчаки, куманы или куны – между прочим, «куны» – один из этнонимов гуннов) хана Шарукана – разгромили в 1068 г. дружины русских князей Изяслава, Святослава и Всеволода Ярославичей.

Историки до сих пор спорят о том, когда и где именно отдельным гуннским ордам удалось впервые вторгнуться в римские владения. Из очевидцев, вероятнее всего, никто не выжил. Жители селений и городов римского Приграничья бежали вглубь империи, охваченные паническим ужасом и распространяя панику на сопредельные территории. Поступавшие в Рим донесения были неясными, недостоверными и противоречивыми. В одном из них гунны описывались даже, как «красивые, статные люди». А ведь это полностью противоречило описанию гуннов упомянутым нами выше военным историком Аммианом Марцеллином. Трезвым в оценках, образованным и умным греком на римской военной службе, которую он начал в рядах протекторов-доместиков (личных императорских телохранителей). Талантливым отпрыском знатной эллинской семьи из сирийского города Антиохии (нынешней Антакьи на территории Турции). Спутником и соратником многих цезарей, полководцев и других могущественных римлян. Участником многочисленных походов и осад различных укрепленных городов. Опытным в жизни человеком, которого, казалось, вряд ли что-либо могло особо удивить или потрясти. До тех пор, пока он, не юноша уже, а зрелый, много повидавший в жизни муж 45 лет от роду, впервые не увидел гуннов.

От внимательного взора опытного, узнавшего, «почем фунт лиха», поседелого под римским шлемом эллинского храброго и мудрого военачальника, историка и литератора не укрылось, что отвратительные с виду лица гуннов были сознательно изуродованы порезами, нанесенными ножами. Впоследствии Иордан, дабы усилить и без того драматическое впечатление, производимое этим описанием «демонских отродий» на «цивилизованных» греко-римских читателей, писал, что порезы наносились не ножами, а мечами – боевым оружием. Однако шрамы на лицах гуннов, препятствующие росту бороды и даже вызывающие у Аммиана ассоциации с безбородыми лицами скопцов, не помешали эллинскому интеллектуалу-воину на римской службе воздать должное воинской силе, бойцовским навыкам, высокому боевому духу, стойкости, неприхотливости, звериной дикой ярости этих диковинных в своем нечеловеческом уродстве, но стойких в боях и сражениях, испытанных конных воинов. Отнюдь не женственных, бессильных и трусливых евнухов. А опытных, суровых ратоборцев, вызывающих у него не только отвращение, но и невольное уважение: «Племя гуннов, о которых древние писатели осведомлены очень мало, обитает за Меотийским болотом в сторону Ледовитого океана и превосходит в своей дикости всякую меру. Так как при самом рождении на свет младенца ему глубоко изрезывают щеки острым оружием (в другом переводе – «ножами» – В.А.), чтобы тем задержать своевременное появление волос на зарубцевавшихся нарезах, то они доживают свой век до старости без бороды, безобразные, похожие на скопцов. Члены тела у них мускулистые и крепкие, шеи толстые, чудовищный и страшный вид, так что их можно принять за двуногих зверей или уподобить тем грубо отесанным наподобие человека чурбанам, какие ставятся на концах мостов. При столь диком безобразии в них человеческого образа они так закалены, что не нуждаются ни в огне, ни в приспособленной ко вкусу человека пище; они питаются кореньями диких трав и полусырым мясом всякого скота, которое они кладут на спины коней под свои бедра и дают ему немного попреть.

Никогда они не укрываются в какие бы то ни было здания; но, напротив, избегают их, как гробниц, отрешенных от обычного обихода людей. У них нельзя встретить даже покрытого камышом шалаша. Они кочуют по горам и лесам, с колыбели приучаются переносить холод, голод и жажду И на чужбине входят они под кров только в случае крайней необходимости, так как не считают себя в безопасности под кровом… Тело они прикрывают льняной одеждой или же сшитой из шкурок лесных мышей (в другом переводе – «из шкурок кротов» – В.А.). Нет у них различия между домашним платьем и выходной одеждой: но раз одетая на шею туника (рубаха – В.А.) грязного цвета снимается и заменяется другой не раньше, чем она расползется в лохмотья от долговременного гниения. Голову покрывают они кривыми шапками, свои обросшие волосами ноги – козьими шкурами; обувь, которую они не выделывают ни на какой колодке, затрудняет их свободный шаг (…) Поэтому они не годятся для пешего сражения; зато они словно приросли к своим коням, выносливым, но безобразным на вид, и часто сидя на них на женский манер, исполняют свои обычные занятия. День и ночь проводят они на коне, занимаются куплей и продажей, едят и пьют и, склонившись на крутую шею коня, засыпают и спят так крепко, что даже видят сны. Когда приходится им совещаться о серьезных делах, то и совещание они ведут, сидя на конях. Не знают они над собой строгой царской власти (так ли это было в действительности, мы скоро узнаем – В.А.), но, довольствуясь случайным предводительством кого-нибудь из своих старейшин, сокрушают все, что ни попадется на пути. Иной раз, будучи чем-нибудь задеты, они вступают в битву, в бой они бросаются, построившись клином, и издают при этом грозный завывающий крик. Легкие и подвижные, они вдруг нарочито рассеиваются и, не выстраивая боевой линии, нападают то там, то здесь, производя страшные убийства. Вследствие их чрезвычайной быстроты никогда не случается видеть, чтобы они штурмовали укрепление или грабили вражеский лагерь. Они заслуживают того, чтобы признать их отменными воителями (выделено нами – В.А.), потому что издали ведут бой стрелами, снабженными искусно сработанными остриями из кости (в действительности многочисленные археологические находки подтверждают наличие у гуннов стрел и других метательных снарядов с металлическими наконечниками, в т.ч. «свистящими» – В.А.), а сблизившись врукопашную с неприятелем, бьются с беззаветной отвагой мечами и, уклоняясь сами от удара, набрасывают на врага аркан, чтобы лишить его возможности усидеть на коне или уйти пешком. Никто у них не пашет и никогда не коснулся сохи. Без определенного места жительства, без дома, без закона или устойчивого образа жизни кочуют они, словно вечные беглецы, с кибитками, в которых проводят жизнь; там жены ткут им их жалкие одежды, сближаются с мужьями, рожают, кормят детей до возмужалости. Никто у них не может ответить на вопрос, где он родился: зачат он в одном месте, рожден – далеко оттуда, вырос – еще дальше. Когда нет войны – они вероломны, легко поддаются всякому дуновению перепадающей новой надежды, во всем полагаются на дикую ярость. Подобно лишенным разума животным, они пребывают в совершенном неведении, что честно, что не честно, не надежные в слове и темные, не связаны уважением ни к какой религии или суеверию, пламенеют дикой страстью к золоту, до того изменчивы и скоры на гнев, что иной раз в тот же самый день отступаются от своих союзников без всякого подстрекательства и точно так же без чьего бы то ни было посредства опять мирятся».