Ты следующий - Любомир Левчев Страница 3

Когда я собрался опубликовать злобный памфлет в защиту «собаки — лучшего друга человека», меня предупредили, что «в верхах» им сильно недовольны. (А на улицах тем временем самым возмутительным образом уничтожали дворняг.) Веселии Иосифов (Пес Весо) утверждал, что «там, в верхах» мечтают выставить нас с ним из ЦК. Ничего подобного не произошло. И я уже и думать забыл об этом грозном предупреждении, как вдруг после официального ужина с Габриэлем Гарсиа Маркесом Тодор Живков неожиданно обратился ко мне:

— Слушай, Левчев, давай-ка выясним еще кое-что. Ты вроде хвастался, что твой лучший друг — это я, а теперь выходит, что тебе милее собаки.

Выбитый из колеи такой иронией, я ответил неадекватно:

— И когда это я хвастался тем, что мы друзья?! Это гнусная клевета! Никогда и нигде я ничего подобного не утверждал. Я настаиваю на том, чтобы комиссия провела расследование…

Живков схватился за голову:

— Да постой же ты! Что плохого в том, что мы с тобой дружим? Вопрос только, кто тебе ближе и дороже: я или собаки.

И на следующий день «крылатая фраза» о дружбе уже гудела в улье партийной элиты. А собачий яд продолжал действовать.

Однажды в кулуарах Народного собрания в перерыве между заседаниями я увидел, как навстречу мне идет Живков. Он шел медленно, потому что каждый хотел поздороваться с ним, пожать руку, привлечь его внимание. А он, еще даже не дойдя до меня, обронил шутливую и будто случайную фразу:

— Левчев, не ссорься с Богомилом Райновым [6]. Он опасный человек. Он так все обставит, что даже я тебе помочь не смогу. Ха-ха-ха!..

После московского форума в защиту гласности и перестройки, в котором я принял активное и безрассудное участие, яд подействовал. Живков больше не шутил. Все свои наставления он передавал мне через третьих лиц. При личных же встречах говорил нервно и мрачно. Я поставил вопрос об освобождении меня от обязанностей председателя Союза писателей, но никакого ответа с его стороны не последовало. Не было сказано ни «да», ни «нет». Однажды (один-единственный раз за столько-то лет) Живков на меня накричал. Это произошло накануне традиционной конференции молодых писателей.

— Мне очень хорошо известно, Левчев, чего ты добиваешься. Ты хочешь устроить политическую провокацию!..

Мне хватило ума понять, что мой иммунитет сгорел. Политическое доверие себя исчерпало. (Какие чудные фразы!) Теперь следовало ожидать, что меня забросает камнями чуткая толпа. И ее уже на это вдохновляли. Сработано было ловко.

В начале 1989 года неожиданно решили созвать долго и глупо откладываемые съезды всех творческих союзов, причем запланировали их проведение на одну и ту же неделю. Лозунг, провозглашенный идеологом Йотовым, звучал так: «Разрушить старые творческие союзы, а на их обломках создать нечто совершенно новое».

Сегодня мне думается вот что: разве не это было общей формулой перестройки? Разрушить социалистическое общество до основания, а затем построить на его обломках нечто «совершенно новое»? Первая часть мудрых указаний была исполнена.

Перед съездом Живков собрал на инструктаж небольшую группу из десятка писателей, членов ЦК. На встречу были приглашены Г. Джагаров, П. Зарев, Б. Райнов, Д. Методиев и П. Матев. Остальных отправили на утешительное собрание с Йотовым. На нем-то Йотов и отозвал меня в сторонку:

— Товарищ Живков просил передать, что твое заявление об освобождении от должности принято. Но сначала ты должен спокойно провести съезд. А потом тебя сориентируют на работу в ЦК.

— Но я же сказал, что болен и устал. Какая еще работа в ЦК?

— Я передаю тебе слова Главного и не могу приукрашивать их по своему усмотрению. Но будь уверен, речь пойдет не об экономике, а о культуре. И я совсем не против с тобой работать.

Впервые писатели встретили Живкова ледяным молчанием. (Интересно, если бы я начал аплодировать, они бы меня поддержали? Сегодня мне кажется, что это не имело бы ровным счетом никакого значения.) Живков просидел до первого перерыва и уехал. В качестве представителя политбюро остался Петр Младенов. По нему было заметно, что он болен. Лицо у него пылало. Так должен был выглядеть я, а не он. Однако собственное спокойствие меня не удивляло. Ведь должен же когда-нибудь закончиться кошмар всех последних лет?! И тогда я снова стану свободным.

Во время заседания я передал Петру Младенову записку следующего содержания: «Уважаемый д-р Младенов, дорогой Петр, если ты подыщешь мне работу в своем ведомстве, твой грипп вмиг улетучится. Твой верноподданный безработный Л.Л.». Младенов болезненно рассмеялся, а потом в кулуарах спросил:

— Ты это серьезно?

— Более чем серьезно.

— Хорошо. Я попробую.

Петр Младенов предпринял какие-то попытки отправить меня на работу за границу. И затих. Восемь месяцев я не знал, что со мною будет. Я нигде не работал. Никто не звонил мне ни по каким поводам. Я жил по привычке. Я оказался в холодной пустыне, и до меня не было дела ни одному из тех «друзей», что вот-вот объявят себя борцами с тоталитаризмом. А тогда они просто боялись потерять работу. Но в туманном местном скверике по ночам уже стали появляться антипартийные лозунги, заботливо развешенные кем-то по кустам.

Приближалась развязка. И именно тогда меня вызвал к себе Тодор Живков. Это стало нашей последней встречей в ЦК БКП.

В дверях кабинета один из телохранителей предупредил меня:

— Говорите медленно и громко, короткими фразами. Наш уже того.

К тому времени Живкова начали возить по Софии под усиленной охраной. В этом не было никакой необходимости. Такие меры лишь злили людей. А Живков как будто сам себя арестовал. (Или, возможно, это было репетицией «варианта Чаушеску»?)

— Тебе же передали, что я хочу тебя взять на работу? Зачем надо было искать места в Министерстве иностранных дел? Мы готовимся к великому идейному и политическому наступлению. А ты хочешь сбежать. Почему?

Я знал, что он задаст этот вопрос, и подготовил письменное объяснение. И попросил позволения его зачитать. Живков разрешил. Мне стало неловко, когда я увидел собственный текст, написанный ночью. Это было моим смешным, отчаянным и уже бессмысленным «нет». «Нет» всему — даже самому себе.

Когда я закончил читать, я увидел лицо Живкова и испугался. Я давно заметил, что оно бывало разным. Иногда Живков напоминал добродушного крестьянина («человека из народа»), иногда его лицо делалось вдохновенным, завораживающим — лицом вождя, а иногда я с ужасом видел его искаженным, дьявольским, как если бы смотрел на одно из кошмарных полотен Гойи. Сейчас же передо мной стоял абсолютно сокрушенный человек.

— Может, ты и прав, — глухо проговорил он. — Но когда тебя начнут упрекать, подтверждай, что мы с тобой были просто друзьями.