Ты следующий - Любомир Левчев Страница 4

Тогда я не понял, о чем он говорит.

Сегодня смысл этих слов почти прояснился. Возможно, Живков подсказывал мне, что человеческое оправдывает политическое? Несколько раз он делал мне замечания, что, мол, слишком уж часто я его хвалю и цитирую. Я же отвечал, что знаю, что делаю. А что я тогда знал? Может, я просто все забыл, как тот студент, который знал, что такое электричество, но на экзамене никак не мог этого вспомнить? Или как Блаженный Августин, который знал, что такое время, только тогда, когда его об этом не спрашивали…

На Первом съезде советских писателей (1934 г.) Исаак Бабель восхищался литературным языком и стилем Сталина и рекомендовал коллегам почитать его произведения. Но после упомянутого события самого Бабеля так оперативно ликвидировали, что вряд ли кто-либо успел воспользоваться его рекомендациями.

Исмаил Кадаре объяснял, что хвалит Энвера Ходжу, чтобы подсказать ему, каким следует быть. Но я об этом тогда не думал.

Все те блестящие интеллектуалы, с которыми мы соревновались в красноречии на пленумах и съездах, попросту отреклись от своих речей. А я не мог. На первом заседании Народного собрания после 10 ноября 1989 года я заявил, что не отказываюсь ни от одного своего слова, которое я написал или произнес. (Заседание транслировалось по телевидению.) Это мужественное блеянье немедленно превратило меня в очередного козла отпущения. Несмотря на жестокие последствия, я все-таки не сожалею о своем поступке. А ведь какую простую и достойную формулу предлагал мне тогда Живков — «дружба»! Могу ли я воспользоваться ею хотя бы сейчас? Думаю, даже на это у меня нет права.

Я уверен, что Живков испытывал ко мне самые теплые чувства. Но если он и вправду хотел, чтобы мы подружились, то он хотел невозможного. Мы жили в разных мирах. А может быть, даже в разных эпохах. Основы нашего мышления были разной природы, и он это прекрасно осознавал. Возможно, я был ему симпатичен, потому что был иным? Я недвусмысленно поддерживал его. Я считал, что его политика лучше, чем политика остальных коммунистических лидеров. Но то хорошее, что я о нем думал, оставалось вне канона. У меня не было другого способа показать, как я к нему отношусь, кроме этого, самого элементарного. Потому как все остальное, сделанное, написанное или допущенное мною, явилось бы достаточным основанием для тех, кто постоянно держал нас на прицеле, исполнить свой долг.

Однажды во время ежегодной «царской» охоты с интеллектуалами Живков захотел поговорить наедине с Йорданом Радичковым [7]. Потом я спрашивал Данчо, о чем они говорили.

— Я сказал ему: «Вы очень одинокий человек, товарищ Живков».

— А он?

— Ничего не ответил.

Я тоже думаю, что Живков был очень одиноким человеком. Мне знакомы некоторые из тех, кто донимал его панибратством, публично обращался к нему на «ты», называл Тодором, Янко. Те, кто убеждал его, что они больше, чем братья. В одно мгновение после 10 ноября именно они вылили на него целые ушаты грязи. Кто-то — от страха за собственную шкуру, кто-то — из-за неудержимой жажды власти, но все вместе они создали язык ожесточения и сверхненависти. Именно они наделили Живкова всеми своими самыми отвратительными качествами и приписали ему свои самые отвратительные поступки. Существование одного чудовища (старый сталинский трюк) было крайне необходимо для выживания мелких хищников.

Еще на первом пленуме ЦК после 10 ноября 1989 года случилась вспышка партийного каннибализма. В конце упомянутого пленума, который проходил не в современной резиденции «Бояна», а в большом обшарпанном зале партийного дома, Петр Младенов махнул мне со сцены рукой, чтобы я поднялся к нему. За кулисами я застал милый «дружеский скандал» с Бойко Димитровым.

— Я не могу согласиться, чтобы ты или кто-то другой снова занял два верховных поста и возглавил бы и партию и государство. Мы же сами за это критиковали Живкова.

— Бойко, я тебя понимаю и думаю так же, как ты. Но и ты меня пойми. Мы не можем ударить в грязь лицом перед товарищем Горбачевым.

Своим появлением я прервал их любопытный диспут. Петр, мокрый от напряжения, назначил мне встречу.

Так я снова оказался в старом президентском кабинете Тодора Живкова, но уже на приеме у нового Главного, с которым я дружил, пил виски и играл в белот. Разговор начался более чем дружелюбно:

— Ну вот, брат мой Любо, мы и победили! А теперь скажи, где ты хочешь работать?

Сочетание слов «мы победили» расфокусировало мое сознание.

— Не знаю. Вроде бы нигде.

— Как же так? Ты что, против перестройки?

Я разозлился:

— К сожалению, я стал проповедовать перестройку намного раньше вас. Но сейчас я начинаю думать, что ошибался… Посему я никак не могу определиться, на что мне себя обречь: на самоизгнание или на самозаточение.

Петр Младенов снисходительно улыбнулся:

— Ладно. Оставь на время свои лирические наскоки. Мне известно, как тебя сделали безработным, и я по-человечески спрашиваю, где и как ты хочешь работать?

— Я буду писать.

— И все?

— Да. Я пишу очень забавную книгу.

— И что из себя представляет эта твоя «забавная» книга? Как она будет называться?

— Она будет называться «Ты следующий».

Слова уже слетели с моих губ, когда я осознал, как иронично и двусмысленно прозвучало это название.

Усталые глаза Петра Младенова взглянули на меня с грустью и, возможно, с обидой…

Да, фраза оказалась выше меня. А я спускался по парадной лестнице к молчанию, к началу, к земле. Там змей притворялся кинолентой и медленно раскручивался, смирившись с разрухой.

Но никогда уже не бывает так, как в ту недолгую пору, когда он и я были одно, когда вера в будущее и смутная тоска о прошедшем сливались в неповторимое чудо и жизнь на самом деле становилась сказкой [8].

1953.

Весна еще не прошла через Владайское ущелье. Витоша и Люлин — две влюбленные горы, разделенные дорогой, посылали друг другу воздушные поцелуи. Зимнее солнце ползло, как раненый беглец. В скором времени ночь должна была его настигнуть, и оно спешило написать кровью на снегу свое последнее послание: поведать о чем-то, что было украдено у богов, раскрыть некую невыносимую тайну, которую солнечный диск не желал уносить с собой в небытие.

Я сидел один за последней партой и сочинял такие вот «лирические зарисовки», вместо того чтобы, как все, готовиться к экзамену.