Внутренний голос - Рени Флеминг Страница 3

Это история о том, как я нашла свой голос, как работала над его огранкой и как он, в свою очередь, огранил меня.

Всю мою жизнь сопровождает музыка. Она звучит почти во всех воспоминаниях. Иногда музыка — главная героиня истории, иногда — ненавязчивый аккомпанемент, песенка, которую моя дочка напевает вполголоса по дороге к автобусной остановке. Музыка творит историю моей жизни, пока я в тишине и одиночестве разучиваю ноты. Она отправляет меня в кругосветное путешествие и приводит обратно домой. Многие дорогие мне люди, учителя и коллеги, ставшие моими друзьями, ассоциируются у меня с определенными музыкальными фразами. В моих воспоминаниях люди так часто поют, или я сама пою, или кто-то берет первые аккорды на фортепиано, что порой сложно уловить, с чего все начинается. И хотя я не могу вспомнить, как впервые услышала музыку, мне не забыть тот вечер, когда я в нее влюбилась.

Мне тогда было тринадцать, и мы жили на окраине Рочестера, штат Нью-Йорк, в районе, застроенном блестящими новенькими домиками — длинными одноэтажными и двух- и трех-этажными, с комнатами на разных уровнях. Летом сумерки опускались долго-долго. Дети играли во дворах, носились друг за дружкой по соседским газонам, перекрикивались, а когда темнело, матери принимались звать их домой — каждая со своего крыльца. Из-за жары у всех были распахнуты входные двери, и до нас доносились «доброй ночи», «увидимся завтра» и звук опускающихся шторок, а потом все затихало, раздавался только треск сверчков да гул проезжающих машин. В тот самый вечер я сидела в гостиной, а родители пели. Они оба преподавали музыку и весь день слушали чужое пение — бесконечные гаммы, одни и те же песни, шлифуемые снова и снова. Моя мама Патриция работала в небольшом частном колледже, а вот отец, Эдвин Флеминг, обучал вокалу в средней школе, так что за день он сталкивался с сотней голосов. Когда дни напролет поешь и слушаешь других, казалось бы, к вечеру в тебе не должно остаться ни единой ноты; но родители приходили домой и пели в свое удовольствие, будто за рабочий день музыка их вовсе не утомила. В тот вечер они пели друг для друга, для меня, моей младшей сестры Рашель и брата Теда. Мама играла на фортепиано, отец стоял рядом, они исполняли «Бесс, теперь ты моя» Гершвина. Этот дуэт из «Порги и Бесс» они особенно любили: романтичная, берущая за душу песня как нельзя лучше подходила их голосам, папин баритон превосходно оттенял чудесное мамино сопрано. Я распласталась на ковре в гостиной с собакой Бесси, чувствуя необыкновенное умиротворение.

Отец был привлекательным мужчиной со слегка выдающейся нижней губой и блестящими черными волосами, спадающими на лоб, как у Элвиса Пресли. Мать походила на любимых актрис Хичкока и представляла собой нечто среднее между Типпи Хедрен и Ким Новак. Они были красивой парой, и, когда пели дуэтом, становилось ясно, что у нас все хорошо, что мы — счастливая семья. Благодаря им пение всегда ассоциировалось у меня со счастьем, ведь если гармония существует в твоей собственной гостиной, она непременно должна быть и во всем мире. Я бы могла лежать и слушать их целую вечность.

Их послеобеденные спевки не были редкостью, но в тот летний вечер дети, игравшие во дворах, побросали мячики и прислушались, а матери, вышедшие позвать отпрысков, вернулись домой за мужьями; один за другим соседи подтягивались к нашему дому. Они напоминали мотыльков, а мои родители — влекущее, невыносимо прекрасное пламя. Некоторые вошли внутрь, но большинство столпилось на улице, за венецианским окном. Потихоньку собралась вся округа. На нашей улице жили эмигранты, в основном семьи из Италии, недавно переселившиеся на север штата Нью-Йорк. Мои родители исполнили для них популярные арии и дуэт из первого акта «Богемы». Мама тогда заканчивала аспирантуру в Истменской школе музыки и спела арии Пуччини «Mi chiamano Mimi», «In quelle trine morbide» и «Vissi d'arte», которые репетировала для выпускного концерта. После каждой арии зрители бурно аплодировали, не веря в счастливое совпадение: такие замечательные певцы живут на их улице, прямо под боком. Концерт затянулся до самой ночи; держась за руки, улыбаясь, кланяясь, родители исполнили все дуэты, какие только были в их репертуаре. Наконец представление закончилось, обессилевшие, но взволнованные соседи разошлись по домам, а нас отправили в кровать. Но мне, как Элизе Дулиттл, было не до сна. Я была самой счастливой девочкой на свете: все восхищались моими родителями, а я могла наслаждаться их пением в любой момент.

«Но все было не так», — возразила мама, когда я недавно вспоминала эту историю.

Нет?

Конечно, они частенько пели по вечерам, и соседи их приходили послушать, но в тот незабываемый для меня вечер отца даже не было дома. У нас гостила бабушка, а мама сама себе подыгрывала на фортепиано.

Память иногда выкидывает подобные фокусы, сливает воедино избранные моменты — и вот уже чудная ночь ассоциируется с прекрасным пением, а созерцание физической красоты — с семейной идиллией. Я берусь утверждать, что отлично помню все события своей жизни, но это также жизнь моих родителей, сестры и брата, и любой из них рассказал бы эту историю по-своему. Но о самом главном — вездесущем пении — наверняка упомянул бы каждый. В нашем доме общались на языке музыки. Дышали музыкой. Кто-то играл на фортепиано, кто-то опускал иглу на пластинку с песнями Шуберта и Вольфа, которые так любил отец. Да, практика, обучение, репетиции, но в то же время — спонтанно, естественно — музыка заполняла собой все, как теплый воздух из решеток в полу холодными нью-йоркскими зимами.

Когда же на самом деле началась моя музыкальная жизнь? Когда меня впервые вызвали на бис в Метрополитен? Или когда в первый раз услышала Элтона Джона? Или когда мои родители встретились в Индианском университете Пенсильвании? Однажды они, держась за руки, читали в коридоре объявление деканата, а проходящая мимо пожилая профессорша разъединила их руки. «Прекратите это!» — предупредила она, но они не послушались. Они поженились еще студентами, а оканчивали университет мы уже втроем. На фотографии с выпускного мама держит меня на руках вместе с дипломом, и они с отцом, оба в мантиях и конфедератках, улыбаются в камеру. Мама мечтала стать оперной певицей или даже кинозвездой, и все прочили ей большой успех, но мое появление на свет перечеркнуло грандиозные планы.

Первые годы я провела в манеже рядом с пианино, за которым мать давала частные уроки вокала, в то время как папа преподавал музыку в соседней школе. Помню, как щебетали ее ученики. Одна девчушка в медицинском корсете разучивала «Когда любовь добра», и, слыша эту песню, я всегда вспоминаю, как она стояла перед моей матерью, прямая как жердь, и чирикала воробьем. Могу только догадываться, что именно — музыка сама по себе или постоянные, никогда не прекращающиеся упражнения — оказало на меня во младенчестве большее влияние. Моя жизнь могла бы сложиться совсем иначе, если бы я родилась в семье билетеров оперного театра и с детства посещала премьеры, яркие и пышные спектакли, которые вселили бы в мою детскую душу напрасные надежды. Я считаю, мне крупно повезло: на начальном этапе я столкнулась с базовыми элементами музыки — нотами, гаммами, постоянным стремлением к правильной высоте тона. И с самых ранних лет я понимала, какой труд стоит за волшебными звуками музыки. Мама рассказывала, что заговорила я поздно, а запела рано и, когда мне был год или около того, могла повторить гамму, которую она мне напевала; согласитесь, совсем неплохо для малышки, которая не умеет толком попросить яблочного сока. Мне еще не исполнилось трех, а я уже, привстав на заднем сиденье (дело происходило в те дремучие времена, когда еще не существовало детских автокресел), вклинивалась между родителями, и мы пели на три голоса «Братца Жака» и «Белые колокольчики».