Одна жизнь – два мира - Нина Алексеева Страница 35

— На кой к нам этих дармоедов прислали?

Но эти парни имели самые широкие полномочия. Они распоряжались всем колхозом, составляли сводки, писали докладные.

— Тож, поихали на бахчу — хлопцам (это двадцатипятитысячникам) захотилось огирькив (огурцов), — стал рассказывать мне по-украински милый усатый сторож. — Показав де воны растуть, а воны нарвалы цилу корзину маленьких дынь. А воны ж таки гирьки, як полынь. А я кажу (говорю): так это же дыни, а не огуркы, огуркы чуть-чуть дальше растуть. Ну и робытничкив нам поприсылали, воны думають, що на вербы груши растуть.

Колхоз им. Сталина в прошлом был огромной помещичьей усадьбой: чудесные постройки, огромный запущенный сад. Здесь же были построены два двухэтажных дома — общежития для колхозников, и мне стало так грустно смотреть на эти убогие колхозные жилища.

— Убрали бы, — посоветовала я.

— Чего убирать — нема ни мыла, ни белья, — недовольно проворчала женщина.

В эти годы многие еще стирали просто глиной вместо мыла. А это был то время большой образцовый колхоз.

Подходила к концу красивая, но тяжелая весна, все деревья пышно распустились, рано утром чистые политые улицы издавали нежную томную прохладу. В киосках появилась ароматная сирень, ландыши, фиалки, от томящей теплоты, звенящего воздуха и аромата цветов хотелось жить, жить и жить.

На вокзале ко мне присоединились эти же два двадцатипятитысячника. Они явились на вокзал с двумя огромными свертками газет. В дороге газеты порвались и оттуда посыпались куски сахара.

— Куда вы сахар тащите!? — спросила я.

— Как куда — к себе! Давали нам по карточкам, вот мы и взяли по дороге сюда, когда вернемся, его уже не будет.

Газета порвалась, бумаги ни у кого не было, пришлось собирать сахар в носовые платки и в фуражки этих парней.

Вот в таком виде, с узелками и фуражками, наполненными кусковым сахаром, мы и явились в Мелитополе в окружком комсомола для вручения рапорта о наших достижениях. После того как материал был собран и рапорт о наших достижениях был вручен прибывшей из Джанкоя велоэстафете Севастополь — Москва, я зашла к представителю окружкома по высшему образованию Василию Величко и заявила, что больше никуда не поеду, навидалась столько, что мне на всю жизнь хватит.

Я искренне возмущалась, почему там, наверху, никто понять не может, что здесь творится, ведь люди гибнут.

Итак, спустя почти 10 лет после гражданской войны, под мудрым руководством, вместо расцвета сельского хозяйства и улучшения благосостояния населения наступил жестокий голод. Страна перешла на карточки, которые выдавались не всем, и в основном только рабочим в больших городах, в провинции народ переживал невероятные трудности и умирал от голода. Также не хватало обуви, одежды и многих других предметов первой необходимости, мыло, зубная паста превратились в дефицитный товар.

Закрывались кустарные производства вплоть до сапожных мастерских, кому они мешали? Для чего правительству надо было взваливать на себя заботу о каждой мелочи, от иголок до набоек, а населению бегать по магазинам в поисках всякой мелочи, вместо того чтобы заниматься крупными хозяйственными делами? Это был сплошной бред сумасшедшего, и этого человека вся страна начала превозносить до небес, и самое страшное было, что он все это принимал в полной уверенности, что он действительно незаменим и все, что он делает и что делается вокруг него, не подлежит никакой критике.

А я никак не могла понять, почему наш первый пятилетний план, который начал осуществляться с таким энтузиазмом осенью 1928 года, стал вдруг осуществляться в условиях напряженной классовой борьбы? Почему, классовая борьба вместо того, чтобы утихнуть, через 10 лет после Октябрьской Революции вдруг вспыхнула и стала напряженной. Почему не подождали, как настаивал Ленин, не подготовили техническую базу, ее же не было, не постарались поднять культурный уровень крестьян, чтобы и им понятно было, что же происходит с ними и ради чего, нарушив уже веками установленный образ жизни, их тащат в какую-то неизвестность. Ведь это же не неодушевленные предметы, а взрослые солидные люди, которых тоже переставлять надо с умом, а не силой, ну об этом хоть кто-нибудь должен был подумать.

Выслушав меня, Величко горько улыбнулся и спокойно ответил:

— Не горячись. Мы писали уже все и срочно, и секретно, но мы должны выполнять полученные из центра директивы, я вот жду заместителя. Я в партии с 1917 года, и то ничего не пойму, а ты и не старайся.

Перед ним лежала открытая газета «Правда». Он протянул мне объявление из газеты.

— Вот возьми. Поезжай-ка учиться, я тоже подал документы в МГУ (Московский государственный университет).

Дома я развернула и прочла, подчеркнуто было: «Открыт прием в Институт цветных металлов и золота» (бывший факультет Московской горной академии). Дело новое, интересное, специалистов мало в этой области, — вспомнила я слова Василия Величко. Мне показалось даже забавно стать инженером вместо летчика или капитана, о чем я всю жизнь мечтала.

Несмотря на мою неудачу в летном деле, я по-прежнему крепко была влюблена в воздух, но ждать два-три года было глупо, и я решила не терять время. Всю прошлую зиму я занималась в каком-то коммерческом техникуме в Геническе и одновременно на девятимесячных курсах по подготовке в вуз — и соображала, куда же мне дальше податься. Идея о Московском институте цветных металлов мне понравилась, и я решила: позанимаюсь в институте, если что не так — уйду и посвящу себя летной карьере, кто мне помешает?

Тогда мне казалось все доступно, легко и просто, не понравится — перейду в другой. Мысль, что могут куда-то не принять, мне даже в голову не приходила. Но 1930 год был буквально годом паломничества в высшие учебные заведения.

Я быстро собрала, как мне казалось, все необходимые документы: справку из коммерческого техникума, справку об окончании 9-месячных курсов по подготовке в вуз — эти курсы были организованы для тех, кто во время гражданской войны прервал учебу, и сейчас, освежив в памяти свои прежние знания, мог продолжить учебу; рекомендацию от комсомольской организации и все. О да, еще заявление с просьбой принять меня в институт. Вот с такими четырьмя-пятью справками, написанными по-украински от руки на страницах из школьных тетрадей (в те годы шла усиленная компания за всеобщую украинизацию) с подписями, которые даже я разобрать не могла, послала все эти «документы» в Москву и решила сразу же помчаться в Мариуполь.

В последнее время письма от Зои были очень грустные, я чувствовала, что все мужество ее покинуло, что все настоящее и будущее ей кажется беспросветным. В одном из них она написала мне: «Только что я окончила читать Достоевского „Преступление и наказание“, прочти, обязательно прочти эту гениальную книгу». Вернувшись рано домой, я уткнулась в нее, и уже под утро, когда рассвело, с трудом оторвавшись от нее, охваченная омерзением и ужасом, я выбросила эту книгу. Зачем, зачем, надо копаться в душе людей, выворачивать ее на изнанку. Достоевский, как будто схватив за кончик ниточки, тянет, тянет безжалостно, нудно, с ноющей болью тянет, стараясь размотать, вывернуть психологию человека наизнанку до конца.