Бенкендорф. Правда и мифы о грозном властителе III отделения - Ольга Игоревна Елисеева Страница 36

Столько откровении! Особенно о царствовании бабушки. Великое время. И такие низменные, животные страсти… Вспомнились рассказы Карамзина. После записки "О старой и новой России" писателя пригласили во дворец прочесть лекцию младшим великим князьям. Мальчишки не показались Николаю Михайловичу внимательными.

"Когда ваша великая бабушка…" — начал он.

"Великая? — перебил Николай, — А мама творит, что она опозорила нашу семью".

Карамзин покашлял.

"Опозорила семью? Да, наверное. Но прославила Россию. Выбирайте, ваше высочество".

Выбрал ли государь теперь? Вряд ли. Но Екатерина Великая умела ценить таланты. Ценить и прощать. А он? И в талантах ли сейчас дело? Ведь государь уже знал: Пушкин виновен. Из его собственных уст. Вернее, строк.

2 октября 1828 г. поэт написал императору прямо: "Будучи вопрошаем правительством, я не почитал себя обязанным признаться в шалости, столь же постыдной, как и преступной. Но теперь, вопрошаемый прямо от лица моего государя, объявляю, что Гаврилиада сочинена мною в 1817 году. Повергая себя милосердию и великодушию царскому, есмь Вашего императорского Величества верноподданный Александр Пушкин".

Это было тайное письмо. Принято считать: между человеком и человеком. Но надо бы, как полагал сам Пушкин, между царем и дворянином. Никто не знал содержания эпистолы. Разве только Бенкендорф, и то по дружбе. Какую позицию он занял?

Во всяком случае, не отговаривал от милосердия, что видно из последующего решения государя.

Однако не "милосердие" играло в поступке Николая I главную роль. Поэтому он так долго и думал — до начала декабря. Как глава православной державы — Удерживающий, — император не должен был прощать богохульство. Но как помазанный царь имел силу взять грех на себя. И отстрадать за чужое нечестье. 1 декабря он поставил на очередном докладе о "Гаврилиаде": "Мне это дело подробно известно и совершенно кончено".

Какое облегчение! Потому что всю осень — любимое время, как говорил Вяземский, для "случки Пушкина с музой" — у поэта в голове царила одна "Полтава". Стихи клокотали в ней и как бы рождались сами собой, помимо его воли. Он просыпался утром и лежал до полудня в кровати, записывая то, что успело набежать за ночь. Из всех времен года осень была самой урожайной, даже когда приходилось проводить ее в Петербурге. Хотя города — мерзость! Особенно наша Северная столица.

Дожди, дожди, дожди! Но и здесь бес стихотворства не оставлял Пушкина. По окнам текли потоки, искажая отражение в стекле новой ртутной пленкой, сквозь которую улица теряла четкость, вытягивалась или округлялась. Но да зачем на нее смотреть? Пушкин писал целый день. Стихи ему грезились даже во сне, так что он вскакивал с постели и пытался нацарапать что-то впотьмах.

Когда голод заворачивал кишки кренделем, Пушкин спешил в трактир. Строчки гнались за ним или опережали на полквартала — приходилось догонять. Было смешно заходить и садиться за стол, потому что никто не замечал, как посетитель держит на веревочке целую флотилию из слов, на скорую руку соединенных рифмами. Подавали есть, задевали за его сокровище ногами, а стадо разноголосых и разномастных восклицаний росло, набегало, звало с собой знакомых, и вот уже весь трактир начинал мычать, цокать, наполняться людской молвью и конским топом.

Прибежав домой, Пушкин загонял проклятые рифмы на лист и тем самым привязывал их к бумаге. Теперь они никуда не могли деться. Но голова все выплевывала и выплевывала следующие. Набирались сотни строк за день. Иногда шла проза. Но когда Пушкин брался за отделку, оставлял лишь четвертую часть — остальное никуда не годилось. Шум и гам.

Траур по вдовствующей императрице, ее пышные похороны — все прошло мимо. Земные боги падают в Лету. Поэзия остается. Хорошо, что осень так отвратительна. В Италии с ее солнцем и ярко-голубым небом он не стал бы трудиться. Слишком подвижен. Не сидит дома. А в Петербурге свинцовые тучи, слякоть и туман точно держали Пушкина под арестом.

Что могли сделать ему за "Гаврилиаду"? Приговорить к церковному покаянию в монастыре на хлебе и воде. Год. Или полтора. Он выбрал бы Святые Горы. Однако можно ли там писать? И совсем не хотелось выглядеть неблагодарным в глазах императора. Ведь обещал! Ведет себя как нельзя пристойнее — из последних сил. Сколько может прошлое догонять и хватать за руку? Он больше не безбожник! Не "афей". С тех пор как появился этот государь — нет.

В начале сентября пришло собственноручное письмо императора. Чтобы огласить его, Пушкина призвали в комиссию. Ужасно было тащиться туда, волоча за собой хвост из "полтавских" строчек, и на каждое слово, сказанное извне, выплевывать мысленно куски поэмы.

Наверное, граф Петр Александрович Толстой почел стихотворца слегка не в себе. А может, пьяным?

Был он красавец мужчина, в летах, но статный и весьма сообразительный. Говорят, сроду ничего не читал. Поклеп, конечно. По лицу видно, не дурак. И не такой, как наши хитроватые мужики. Или чинуши, мыслящие лишь о размере взятки. Нет, хорошая такая рожа, чуть выше гарнизонной, чуть ниже придворной. Не интриган. Служака. Не без мозгов.

Вот что было написано в ордере: "Сказать ему", то есть поэту, "моим именем", то есть августейшим, "что, зная лично Пушкина, я его слову верю, но желаю, чтоб он помог правительству открыть, кто мог сочинить подобную мерзость и обидеть Пушкина, выпуская оную под его именем". Вот так.

После этих строк поэт и написал покаянное письмо. И его простили. Толстой под рукой сказал, что больше трогать не будут. Еще до декабря сказал. Осенью. Отпустил душу на покаяние.

Пушкин вышел на улицу. Строчки куда-то разбежались. Видно, попрятались со страху. Поэт застучал тросточкой по мостовой, скликая их. И по мере того как приближался к Демутовой гостинице, все больше заматывался в кокон новых двустиший, все хуже слышал звуки, доносившиеся извне. Дошло до того, что на проспекте его чуть не сбила извозчичья лошадь. Он отскочил и, даже не выругав седока, побежал к себе в 33-й нумер, боясь рассыпать по дороге рифмы.

Если император принял решение относительно "Гаврилиады" после падения Варны, даже по зароку — возьмут, простит, — то и роковое плавание на "Императрице Марии", когда Николай I едва не погиб, и потеря матери — расплата за чужой грех.

Записка государя написана в декабре. Но о том, что его простили, Пушкин знал еще в октябре. И пил за здоровье императора. И называл его своим спасителем.

А в ноябре 1828 г. Вяземский писал Жуковскому: "До меня дошел… слух. Бенкендорф, говоря о Пушкине, сказал, что он, Пушкин, меня называет своим Демоном [9], что без меня он кроток, а я его пеню… Такой нелепый слух, одна из заповедей жандармских".

Это случилось уже после разбирательства с "Гаврилиадой". Значит, шеф жандармов смягчал перед царем вину Пушкина: тот-де писал о Пречистой Деве непохвальные вещи, имея под рукой личного демона, который его "пенит".