Елизавета I - Кэролли Эриксон Страница 37

При таких обстоятельствах покрывать в день более семи-восьми миль не представлялось возможным. К тому же сырой пронизывающий февральский ветер был весьма опасен (врачи особо подчеркивали, что, как только все доберутся до дворца, Елизавету необходимо тотчас поместить в сухие, хорошо отапливаемые покои), и буквально каждая миля давалась ей с трудом, голова кружилась и болела так, что и поднять ее было трудно. Когда процессия достигла Сент- Элбанса, стало ясно, что Елизавете совсем худо; в Хайгейте, всего в пяти милях от Вестминстера, она окончательно слегла, и прошла целая неделя до того, как можно было продолжить путешествие.

Болезнь усугублялась страхом. Имея в виду недавние события, нетрудно вообразить, что могло ожидать ее в Лондоне. Королева, продемонстрировав железное мужество, что, кстати произвело огромное впечатление на ее приближенных и советников, намеревалась расправиться с противниками безо всякой пощады. «Она преисполнена решимости преподать жестокий урок, — докладывал императору Ренар, — и защитить трон силой». Похоже, Мария без колебаний собиралась устранить всех претендентов на корону, даже тех, кто вроде шестнадцатилетней Джейн Грей никакого отношения к заговору не имел. Гнев ее усиливался с каждым днем, это было явственно видно. «Новость здесь только одна — новые смертные приговоры, — записывает в своем дневнике Ноайль. — Этого казнили, этого бросили в тюрьму». Никто не сомневался, что, как только Елизавета доберется до Лондона, именно она станет очередной жертвой.

Наконец 22 февраля начался последний этап ее мучительного путешествия. В этот день она закутала свое распухшее тело в белоснежное пуховое одеяло и велела отдернуть на носилках шторы — так чтобы всем собравшимся на пути было видно, как она выглядит. О болезни Елизаветы шептались уже давно, и в сплетнях этих не было ничего нового: она беременна; она умирает, и уже ничто не может спасти ее; ее отравили. Но в любом случае в живых ее Мария не оставит.

Ренар был среди тех, кто наблюдал, как королевские носилки пронесли в Вестминстер. Елизавета лежала, бессильно откинувшись на мягкие подушки, но в запавших ее глазах, выделявшихся на бледном, чудовищно распухшем лице, горел вызов. Всем своим видом, записывает Ренар, она демонстрирует «горделивость, надменность, презрение», что, по его неизменному суждению, представляет собою лишь попытку скрыть чувство вины и страх. Остальные же испытывали к Елизавете сострадание. «Она настолько измучена и обессилена, что смотреть жалко», — записывает один; другой отмечает, что, «судя по виду, жить ей осталось недолго».

Народ, потрясенный поначалу бунтом, а затем кровавым спектаклем каждодневных публичных казней, молча взирал на Елизавету. В ней было что-то нездешнее, призрачное, своей бледностью она походила на оставленные для всеобщего обозрения тела, болтающиеся на виселицах вдоль дороги.

При полном безмолвии толпы носилки с принцессой проследовали во дворец. Открылись и тут же вновь затворились ворота Вестминстера. Сопровождали Елизавету каких-нибудь десять спутников, остальных, как ей было сказано, должны были разместить в городе. Прием ей был оказан зловеще-холодный. Ни почетного караула, ни фанфар, возвещающих о прибытии законной наследницы трона. И нигде не видно королевы — лишившей ее своей любви сестры.

Что за жизнь творит поэт?

Со стола берет ответ,

Коему хозяйка — Смерть.

Три недели, больная и покинутая всеми, промаялась Елизавета во дворце, ожидая свидания с Марией. Но та так и не появилась, да и вообще никого подле не было, за исключением камергера Джона Гейджа и его помощника Генри Джернингема; впрочем, и эти двое не столько ухаживали за ней, сколько смотрели, как бы она не ускользнула.

Елизавету сознательно поместили в дальних покоях дворца, так что и она, и те немногие слуги, которым было позволено с ней остаться, могли выйти, лишь миновав несколько постов стражи. Вслух этого никто не говорил, но всем было ясно, что свобода ее передвижений ограничена и что Мария либо забыла, либо просто пропустила мимо ушей просьбу сестры разместить ее подальше от реки, откуда дул влажный ветер. Сбывались худшие предчувствия Елизаветы.

Отрезанная от повседневной жизни двора, она ничего не могла выяснить относительно намерений королевы, но представить их себе было нетрудно. Ясно, что Марию сейчас многое побуждает к действию — и вновь обретенное ощущение власти, и греющая сердце надежда на брак с Филиппом, и беспокойные, настойчивые советники, которые порой тянули королеву в разные стороны. Вот если бы предоставить ее самой себе, Мария могла бы, по трудном размышлении, смилостивиться над сестрой. Окруженная же шумной толпой советчиков, многие из которых решительно настаивали на казни Елизаветы, она была способна уступить этому требованию, удовлетворив таким образом и их стремления, и собственную жажду мести.

Бообще-то на милость королевы Елизавете особо рассчитывать не приходилось. Она была в связи с заговорщиками; они писали ей письма и получали устные ответы; двое из них, Джеймс Крофте и Николас Трокмортон, открыто приезжали к ней в Эшридж. Для смертного приговора и этого было бы достаточно, кроме того, заговор был задуман, спланирован и осуществлен именем Елизаветы, целью его было ее воцарение на английском троне.

Решительный, настойчивый лорд-канцлер Гардинер уже с самого начала февраля требовал, чтобы принцессу судили за измену. Его всячески поддерживал Симон Ренар, чье мнение так ценила королева и чей холодный ум дипломата был чужд сострадания. Оставить Елизавету в живых, бесстрастно рассчитал он, это значит открыть путь новым бунтам, что подвергнет дополнительной опасности близящуюся миссию принца Филиппа. Иного разумного решения нет. Жизнь Елизаветы следует без колебаний принести в жертву испанским интересам в Англии.

Но раздавались и другие голоса. Один из них принадлежал Пэджету, некогда временному члену Совета при Генрихе VIII, а затем при Эдуарде. Он был против поспешного устранения наследницы престола, аргументируя свою позицию тем, что с учетом популярности Елизаветы в народе ее казнь скорее спровоцирует, нежели предотвратит бунты. Другой — добродушному толстяку, лорду Уильяму Ховарду, заслужившему вечную признательность (вместе с баронством) со стороны Марии своим героическим поведением во время восстания. Возражения этого храброго солдата, опытного дипломата, а сейчас еще и адмирала нельзя было просто отбросить — особенно в то время, когда каждое судно королевского флота может понадобиться для охраны свадебного кортежа, готового вот-вот отплыть от берегов Испании.

Таким образом, пока Елизавета томилась во дворце, другие его обитатели живо обсуждали ее участь. Ну а лорд-канцлер меж тем прилагал все усилия, что вырвать у многочисленных узников порочащие ее признания, а его люди рылись у них в домах в поисках какого-нибудь письменного свидетельства вины Елизаветы. Гардинер был выдающимся законником; по иронии судьбы именно он возглавлял группу адвокатов Генриха VIII на папском суде, в дни, когда король стремился аннулировать свой брак с Екатериной Арагонской ради женитьбы на Анне Болейн. Но три недели энергичных поисков, допросов и пыток все же не выявили соучастия Елизаветы в заговоре, и даже способностей Гардинера не хватило на то, чтобы обнаружить свидетельства там, где их нет. Единственную серьезную улику — письмо в сумке с французской дипломатической почтой — Гардинер использовать не решался по причинам чисто личным: там было и другое сообщение — в нем говорилось о его свидании с Эдуардом Кортни, каковое компрометировало самого лорд-канцлера.