«Всё не так, ребята…» Владимир Высоцкий в воспоминаниях друзей и коллег - Игорь Кохановский Страница 37

Через девять дней, в День театра по программе Олимпиады, предстояло сыграть «Гамлета». А оказалось, что 27 июля – канун похорон, и особой милостью руководства нам разрешили ничего не играть «вместо», а провести траурный митинг. А на сцене друг Высоцкого, чудесный и молчаливый художник Боровский, строил последнюю декорацию для последнего появления поэта на родной сцене… Завтра не будет звучать слово Шекспира, но под вознесшимся занавесом будет с самого утра являться людям его бессмертный герой. Актер неподвижен – а зрители движутся скорбным потоком от гостиницы «Россия» вверх: к Таганке, через театр, по сцене, мимо поэта и далее впадают в людское море на Садовом кольце…

Потрясение того дня живет очень властно, оно никуда не девается – настолько, что его все еще невозможно описать. Было очень много ярких деталей, режущих глаза и душу… Одна из сильнейших: поворачивает первый из вереницы автобусов налево, за театр, медленно следует против движения, застыла как вкопанная транспортная Москва… и с эстакады на кольце, где нет просвета в людских соединениях, звенящим рыданием вырвалось чье-то мужское: «Прощай, народный!»

«Гамлет», видимо, был для Высоцкого важнее благ и доводов. Он бы с края земли вырвался играть его – даже если б уже совсем ни с кем не общался в театре. Он прилетал, приплывал, он и больным «приползал» к любимой роли. Он был отходчив, его не назовешь упрямцем. Многим прощал, кому и прощенья нету. Он умел и повиниться – пусть кратко, «через губу», он не был гордецом. Но за «Гамлета» Высоцкий мог даже впасть в грех злопамятства. И – впадал.

Не понимали в театре, не хотело вникать руководство – какими заботами он распят, как далеко ушагал от «штатного расписания»… В критические минуты, к счастью, хватало высшей мудрости – помню, как воззвания Юрия Любимова об уникальности нашего товарища примиряли… на время… Однажды сорвалось: ах, ты не явился вовремя из-за рубежа, опять отмена «Гамлета», опять лихорадка – амба! Срочно ввести нового исполнителя! Ага, один сачканул, ибо испугался, другой – по-другому, Золотухин согласился. Начались репетиции… И Демидова, и я отказались участвовать: из неприязни к обреченной и поспешной попытке. Того, кто согласился, никак не осудить по закону профессии. Но думаю, что его суд над самим собой и здесь, и в других случаях добровольного двоедушия более тяжек, чем может казаться со стороны.

Володя вернулся, все улеглось. Гамлета никто никогда не сыграл, кроме него. Но враждебность его к тому, кто согласился, осталась до конца. Хотя это несправедливо, но тут есть повод для размышлений: что же такое для Высоцкого было играть Гамлета? Три поэта вместе, в одном чудесном растворе: Шекспир, Пастернак, Высоцкий… На каком этаже сознания его одолевала ревность к иным «принцам»?

Я помню рядом с ним после спектакля двух знаменитых Гамлетов (в разное время) – нашего и польского. Смоктуновский и Ольбрыхский. Оба обнимали его, восхищались… И Володя в этом случае – поверил. За своего Гамлета он ручался: лучше его никто не сыграет. Так казалось со стороны. Последние два спектакля вне Москвы – в Варшаве. Врачи гневались, сердце сигналило беду, но «Гамлет» – это его Гамлет. И, пропустив два представления во Вроцлаве, Володя прилетел в Варшаву. Даниэль Ольбрыхский, друг Высоцкого, удивлялся, провожая нас в аэропорту: «У поляков нет привычки на спектаклях вставать с аплодисментами! Я первый раз в жизни видел, как поляки стоя хлопали Володе, это потрясающе!»

Под занавес жизни актера международный театральный фестиваль назвал первым из лучших – нашего «Гамлета», трагедия Шекспира, перевод Пастернака, в главной роли – Владимир Высоцкий.

Поэт среди поэтов

Подмосковный городок ученых. Первый вечер памяти. Зал слушает магнитофон. Трудно справляюсь с ношей воспоминателя. Помог и «разговорил» меня… сам Володя. Два примера из его межпесенных стыковок вызвали охоту к размышлениям. В одном случае Володя, торопясь от записки к следующей песне (чтобы не расслаблять ни себя, ни публику), прервал свои ответы, назвал песню, но коротко заметил залу: товарищи авторы записок, вы, мол, не думайте, я отложил на время, на все отвечу… Высоцкий подчеркнуто бережен и отзывчив ко всем знакам зрительского внимания. «Я все вопросы освещу сполна…»

Без конца звучат песни и межпесенные связки-сообщения… И после жизни певца вдруг стало особенно важно, что именно он говорил между песнями. Когда был жив, это казалось несущественным, это казалось стратегией для отдыха связок, и всё. А вслушались, и ох как интересно теперь изучить – что сказал, когда сказал, что любил повторять, и на какой аудитории и как по-разному Высоцкий располагал песни и рассказы к ним… И как был вежлив к любому залу, и как отвечал на все записки…

Во втором случае на меня подействовал его разговор об эстрадной песне. Говоря о ней, Высоцкий не злился, а удивлялся, не сжигал ее презрением сарказма, а мягко журил… Выходило, что эстрадная рутина – не враг его, не мучитель, а это… просто что-то другое. Он, мол, любил одно, а эстрадники – свое, и о вкусах, мол, не будем спорить.

Создатель собственного жанра, оригинально развивавший традиции фольклора, сатиры, гражданской лирики в песенном искусстве, не был допущен ни к литературе, ни к музыкантам. Весь океан его творчества был принят «без подписи и печати», уходил к народу напрямую, без официальных фильтров. При сознательном попустительстве добрых руководителей Высоцкого долгие годы кормил народ – и благодарностью душевной, и материально, заодно исцеляя поэта от официального непризнания…

Высоцкий удивительно скромно держал себя в литературной среде, восхищался поэтами так, как будто сам не написал ни строчки. На наших таганских праздниках часто можно было видеть: Володя и Андрей Вознесенский, Володя и Евгений Евтушенко, он рядом с Окуджавой, Ахмадулиной, Кимом, Искандером… Если ничего не знать, то очевидно, что они – творцы, а он – их пламенный почитатель, и всё. Как-то так вышло, что все дружно сошлись на мысли о талантливом певце особых песен, профессионалы безмолвно единогласны в вопросе вторичности поэтического и первичности песенного дара у артиста Высоцкого. Почему же Володю это не бесило? Или он умел так скрывать? При его редком чувстве собственного достоинства, при его ранимости, любви к справедливости, при его точном знании того, кто он сам и что он для поэзии России конца нашего века…

Был такой разговор между Володей и Н.Р.Эрдманом на читке интермедии к «Пугачеву» Есенина в репетиционном зале Таганки. Это, к счастью, даже записано на пленку: чтение Эрдмана и разговоры после чтения. Драматург обратился к Высоцкому с вопросом о его песнях: как вы пишете, мол, Володя… А тот ему: на магнитофон, Николай Робертович, а вы, мол, как? «А я – на века», – ответил Эрдман. Володя не продолжил, он вместе с нами смеялся и радовался…

В начале семидесятых у Володи была встреча с Межировым, Самойловым и Слуцким. Он вернулся с этого свидания буквально оглушенным, взахлеб пересказывал детали. Как они, живые классики поэзии, его выслушали, затем обсуждали – на предмет возможных публикаций. Как они неслыханно образованны, как божественно одарены. И что в конце долгой беседы запросто цитировали Володины строчки, прозвучавшие вначале, будто бы их зубрили загодя наизусть… Более всего автор был смущен их, поэтов, изумлением… в свой адрес. Они подарили ему анализ его большого, как оказывается, таланта. Они исчисляли звуки, живопись, строй, стиль песен удивительным языком поэтоведения. Большие мастера сопоставляли элементы эстетики Высоцкого с примерами других времен и других народов… Кажется, этот день одарил Владимира открытием в себе поэтической родословной. Словно свершился обряд рукоположения в Поэты и – связалась связь времен…