Братья Старостины - Георгий Морозов Страница 38

Это было восстание духа — огнестрельное оружие в руки не брали, его и не было. Находились молодые ребята, которые говорили: „Лучше полезем на проволоку“. Задача подпольных организаций заключалась в том, чтобы не допустить вспышки, одергивать своих ребят, смотреть, чтоб не дурили.

Мы не пошли на работу, и основные объекты встали, ведь мы работали на совесть. Выдвинули ультиматум — или освобождайте, или расстреливайте. Комбинат встал — приехала комиссия. Первое требование — снять номера. Андрей Петрович, кстати, тоже в свое время ходил с номером на спине. Было право на два письма в год — добились, чтобы писать можно было, сколько хочешь. Насколько я знаю, Георгий Жженов в трилогии „Русский крест“, говоря о восстании в Норильлаге, не упоминает о Старостине, чтобы не впутывать его в это дело».

К слову, в своем интервью Жженов говорил, что вернуться в Москву Андрею Старостину разрешили не без помощи Василия Сталина. Но Андрей Петрович вернулся в 1954-м, когда сын вождя сам находился под арестом. Так что подобная протекция явно отпадает. Но не потому ли родилась легенда, что из Норильска Андрей Петрович улетал самолетом?

А в Москву он приехал в сентябре на поезде, успев перед выходом на перрон Ярославского вокзала увидеть в окно родную базу в Тарасовке. У дверей вагона Андрея Петровича встречали многочисленные родственники и друзья во главе с верным Яншиным.

Теперь снова обратимся к запискам Петра, в которых он описывал свои лагерные странствия. Но прежде стоит сделать отступление. В публикациях, касающихся пребывания братьев в местах заключения, можно встретить такое утверждение: «Петру Старостину, младшему из братьев, было легче. Получив до войны инженерное образование, он и в заключении работал на инженерных должностях». Думается, автор процитированных строк просто не знал, что к моменту выхода Петра Петровича на волю туберкулез развился у него до кавернозного состояния, так что потребовалось делать срочную операцию на легких.

Итак, из записок Петра Старостина:

Этап и первое знакомство с уголовниками

Москва, декабрь месяц 1943 года. Еду в «столыпинском» вагоне в направлении севера. Купе набито до отказа — свыкаюсь с новой обстановкой. Через несколько дней прибываем в Свердловск. Пересыльная тюрьма. Большая комната заполнена лежащими и сидящими на полу заключенными. Нас трое — Архангельский, Леута и я. Пробиваемся и занимаем места. Мы, оказывается, ехали в одном поезде.

Ночью раздаются удары и крики, кого-то грабят. Это, очевидно, Гоша. Мы его заметили еще днем. Он сидел в группе среди своих помощников у противоположной стены и пристально разглядывал всех приходящих. Днем он командовал раздачей хлеба и разливом баланды, при этом многих заметно обделял, забирая себе оставшиеся излишки.

В следующую ночь грабеж и крики повторились. В душе накапливалось возмущение. С рассветом решили дать этой компании бой. К нам присоединились расположившиеся рядом коренастый блондин Гулько и чернобородый молчаливый Жунев. Первый осужден за восхваление вражеской техники, второй по доносу — за укрывательство в связи с врагами народа. Стычка была на удивление короткой. Гоша покорился предъявленному требованию, а сам оказался хилым парнем со слабыми тонкими руками и испитым морщинистым лицом.

Ко мне подошел интеллигентного вида пожилой худощавый человек в больших рваных опорках. Со смущенной улыбкой он сказал, что ночью с него сняли ботинки. К счастью, их не успели реализовать. Через посыльного Гоша возвратил их хозяину. Им оказался бывший главный инженер Московского автомобильного завода имени Сталина Трухин. Раздачу хлеба и баланды исполнял Архангельский. Ночь прошла тихо, последующие тоже.

Через три дня в дальнейший этап ушли Леута и бородач, потом Гулько и Архангельский. Прибыла новая группа людей, среди них здоровый парень, которого Гоша радостно и угодливо повел в свой куток. Что-то рассказывая пришедшему, Гоша кивал в мою сторону. Я готовился к расправе, но старался вида не показывать.

Вскоре за спиной раздался голос: «Эй, спортсмен!» Я повернулся на другой бок. Приехавший парень ковырялся в моем рюкзаке. Вынув пачку туалетного мыла, он спросил: «Могу взять?» Я кивнул, он повернулся и ушел. «Наверно, помог футбол», — подумал я про себя. Он и в дальнейшем не раз был моей «палочкой-выручалочкой». Вскоре и я был вызван на дальнейший этап.

Лагерь. Нижний Тагил

Большой лагерь состоит из двух зон, мужской и женской, разделенных забором из колючей проволоки. Общая численность — около 5000 человек. Строится

Нижнетагильский металлургический комбинат. Зона оцепления находится в двух километрах от лагеря. Нахожусь на общих работах в бригаде усиленного режима.

Бригадир Ермилов, крупный мужик лет сорока, рецидивист. Пользуется дурной славой. Дисциплина палочная, с ней он и ходит, часто пускает в дело. Меня не трогает. В бригаде около 50 человек, все его боятся, боюсь и я. Указания выполняю, но стараюсь держаться с достоинством.

Работаем на открытом воздухе. Разгар зимы, 1944 год. Холодно и голодно. Копаем землю, подносим бетон, кирпич, пилим бревна. Обогреваемся у костра по разрешению Ермилова. Бригада считается ударной, даем хорошую выработку. Получаю 750 граммов хлеба, это выше среднебригадной. Максимальную — 900 граммов — получают только Ермилов и его подручные.

Очень устаю. Это самая тяжелая зима из всех, которые я пережил в лагерях. Вовсю действует приказ Ста — лина — за отказ от работы применять жесткие меры вплоть до расстрела. Поэтому на развод выходили через «не могу». По дороге многие падали. Смертность доходила до 40 человек в день. По лагерю прошел слух — прошлой ночью трое доходяг проникли в морги вырезали мягкие места у трупов. Их срочно этапировали.

Весной заболел и попал в лазарет. Во время врачебного обхода больных начальник лазарета Дмитраев остановился рядом и, узнав мою фамилию, спросил, не один ли я из четырех братьев? Я ответил: «Да, младший». Далее, выяснив, что я работаю на общих работах и имею навыки по массажу, он сказал: «Поправляйтесь, вы нам понадобитесь».

Опять сработала «палочка-выручалочка». Он, оказывается, когда-то сам играл в футбол. Вскоре я, тоже облачась в белый халат, принимал участие во врачебном обходе и записывал, кому и что массировать. Кроме того, я должен был ежедневно проводить в мужском и женском корпусах оздоровительную гимнастику, или, сказать проще, физзарядку.

Хочу подробнее рассказать, как воспринималась больными эта оздоровительная процедура, особенно в женском корпусе. Прежде всего, она была принудительная, так как за отказ от нее больной выписывался из лазарета. Контроль за этим возлагался на дежурных по корпусам. Освобождались только тяжелобольные и

лежащие с высокой температурой. Еще на подходе к помещению я слышал нецензурную брань в мой адрес. Особенно едкой и колючей она звучала, когда ее произносили женщины. При входе на меня смотрели злые лица. Я делал вид, что этого не замечаю, и бодрым голосом приглашал приступить к занятиям. В ответ раздавалось кашляние, сморкание, потом сползание с коек и, наконец, медленное появление к месту занятий. Женщины были молодые и старые, лохматые и стриженые, но все очень худые. Большинство было одето в мужские рубашки и кальсоны. Если бы могли, они, наверно, меня избили. Я же, стараясь быть приветливым и доброжелательным, приступаю к занятиям. Вначале прошу вдохнуть и выдохнуть, потом поднять руки на уровень плеч. Возникает первый конфуз — у некоторых кальсоны спадают вниз, и они судорожно стараются удержать их на уровне хотя бы колен, а когда дело доходит до приседания, большинство падают на пол и, кряхтя и ругаясь, едва поднимаются. В дальнейшем я это упражнение исключил и обходиться стал в основном ходьбой на месте, поворотами влево-вправо и сгибанием вперед-назад. Я сам понимал, что дополнительная физическая нагрузка больным полуголодным людям принесет вместо помощи вред. Намекал об этом Дмитраеву, но он не хотел отказаться от своего нововведения, одобренного высшим начальством. Поэтому в дальнейшем я эту «оздоровительную гимнастику» сократил до минимума. Примерно то же происходило и в мужском корпусе.