Лапти сталинизма. Политическое сознание крестьянства Русского Севера в 1930-е годы - Николай Кедров Страница 38

Особо жаркие споры по вопросу о «наивном монархизме» развернулись в середине 1990-х годов, когда у российских историков появилась возможность осуществлять не обусловленные идеологическими догмами исследования и использовать достижения западных историков крестьянского движения. Тем не менее общая канва полемики по вопросу оставалась прежней. Важными вехами в этих дискуссиях стали два события. Первым из них была международная научная конференция «Менталитет и аграрное развитие России (XIX–XX вв.) (Москва, 14–16 июня 1994 г.). Проблема «наивного монархизма» была поставлена уже в начале работы конференции одним из главных ее организаторов В. П. Даниловым. Несмотря на то что в их совместном с Л. В. Даниловой обобщающем докладе подчеркивался традиционализм крестьянских воззрений, связанный с влиянием общинной организации, политическая составляющая крестьянского менталитета, по мнению известных историков, претерпела наиболее радикальные изменения. После революции 1905 года «крестьянский менталитет становится республиканским с решительным отрицанием любой возможности единовластия», — писали авторы доклада. Именно в этом свойстве крестьянской ментальности, по их мнению, кроется причина признания крестьянами советов как формы «непосредственной демократии» [278]. Один из участников конференции задал вопрос о том, как же в таком случае оценивать культ Ленина, Сталина в Советской России и не стоит ли различать антиромановские и антицарские настроения? Отвечая, В. П. Данилов высказал мысль о том, что в отношении крестьян к Ленину или Сталину не хватало искренности, присущей «наивному монархизму» [279]. Обсуждался на конференции и вопрос о достоверности крестьянских петиций и наказов, как источника для изучения политических представлений крестьян. Противоположные суждения по данному вопросу были высказаны в докладах Л. Т. Сенчаковой и Э. М. Вернера. По мнению Л. Т. Сенчаковой, крестьянские обращения во власть свидетельствовали о политической активности жителей российского села в их стремлении «к пересмотру всех устоев общественно-экономической и политической жизни страны» [280]. Американский историк Э. М. Вернер, напротив, утверждал, что петиционная активность крестьян связана отнюдь не с политикой, а концентрацией в отдельных общинах крестьянской молодежи, ожидающей очередного земельного передела [281]. Проблема «наивного монархизма» была темой одного из итоговых обсуждений. В ходе обмена мнениями Д. Филд предлагал не принимать на веру заверения крестьян и более критично относиться к источникам, а Т. М. Димони настаивала на расширении Источниковой базы за счет политических сводок и фольклорных материалов [282].

Дебаты о «наивном монархизме» получили продолжение на теоретическом семинаре «Современные концепции аграрного развития» в ходе обсуждения книг Д. Филда «Повстанцы во имя царя» и Т. Шанина «Россия 1905–1907: революция как момент истины» [283]. Тон обсуждению задавал В. П. Данилов. Уже во вступительном слове он высказал мысль о том, что «наивный монархизм» в России исчерпал себя в начале XX века. Крестьянское движение в 1905–1907 годах и затем в эпоху революций 1917 года и Гражданской войны, по мнению ученого, происходило без монархических иллюзий. Сходную точку зрения высказала Л. Т. Сенчакова, по ее мнению, в 1905–1907 годах крестьянские выступления наглядно продемонстрировали подрыв всех самодержавных устоев российской государственности. Впрочем, остальные участники дискуссии не были столь единодушны в своих оценках. В частности, возражая Л. Т. Сенчаковой, П. Н. Зырянов обратил внимание на тот факт, что непременным условием крестьянских выступлений была нестабильность политического режима как такового. В качестве аргумента он сравнил 1891 и 1933 год, когда, несмотря на бедственное положение крестьян, масштабных протестов так и не случилось. По мнению Л. В. Милова, царистские иллюзии также не исчезли бесследно, просто «психологическая константа», определявшая отношение крестьян к власти после революции, «начинает находить другие проявления» [284]. Об этом, по мнению ученого, свидетельствовал поток писем, направляемых крестьянами в различные органы советской власти. На содержание крестьянских «писем во власть» 1920-1930-х годов, как подтверждение сохранения у жителей села царистских иллюзий, указывал в своем выступлении Ю. А. Мошков. Даже Л. В. Данилова высказала мысль о том, что культ вождя в Советской России есть прямое следствие традиционных для крестьянского менталитета представлений о власти. В этой дискуссии В. П. Данилова, пожалуй, полностью поддержали лишь его ученики С. А. Есиков и В. В. Кондрашин, что, тем не менее, не помешало известному ученому-аграрнику, подводя итог дискуссии, еще раз с непреклонной уверенностью заявить, что результат обсуждения показывает «крах идеологии наивного монархизма в годы первой русской революции» [285].

Несмотря на то что В. П. Данилов считал проблему «наивного монархизма» окончательно решенной, последующие исследователи, при обращении к конкретным материалам, были склонны несколько иначе оценивать характер отношения крестьян и власти, чем это делал известный историк-аграрник.

Наверное, самым известным на сегодняшний день исследованием, посвященным анализу различных обращений во власть 1920-х годов, является книга московских историков А. Я. Лившина и И. Б. Орлова [286]. Они считают, что настроения «наивного монархизма» в российском обществе в ходе революций вовсе не исчезли, а нашли свое воплощение в культе вождей. Последний, являясь порождением двух стихий — пропагандистской активности власти и стереотипов массового сознания — выполнял важные, чуть ли не системообразующие, функции в жизни российского общества. С одной стороны, апеллируя к традиционным представлениям широких масс, культ вождей легитимизировал новую власть. С другой — отвечал потребности индивида в покровительстве, служил одним из способов стабилизации общественного бытия и обузданию хаоса эпохи революции. Выявляют эти авторы и ряд характеристик власти, присущих представлениям крестьян. Во-первых, по мнению Лившина и Орлова, для жителей деревни был характерен соборный тип отношения к власти. Крестьяне не мыслили своего участия во власти, считали ее внешней по отношению к себе силой. Их попытки воздействовать на власть сводились или к делегированию ходоков, или к подаче жалоб. Другая важная черта — двойственность отношения крестьян к власти, в котором причудливо сочеталось исконное недоверие к ней и надежда, что она (в особенности центральная власть) сможет разрешить все насущные проблемы села. Наконец, еще одной важной доминантой, по мнению указанных авторов, было своеобразное разделение крестьянами власти на два принципиально различно репрезентируемых уровня: центральную и местную. Местная власть, с представителями которой непосредственно сталкивались крестьяне, воспринималась последними крайне негативно. Именно против злоупотреблений местных чиновников, считали Лившин и Орлов, было направлено острие крестьянского протеста.