Бенито Муссолини - Кристофер Хибберт Страница 39

«Он вновь изменил свое решение, — смирившись с этим, с горечью писал Чиано, — он боится, что немцы осудят его и поэтому намерен вмешаться в конфликт, не теряя времени. Бесполезно спорить с ним. Я сдаюсь».

Однако днем Муссолини получил послание Гитлера, намекнувшего, что нападение на Польшу может начаться в самое ближайшее время. Фюрер также заверил дуче в том, что, если бы тот оказался в такой же ситуации, как и он сам, то Гитлер «проявил бы полное понимание мотивов поведения Италии». Чиано разглядел в этом послании Гитлера шанс добиться своего, использовав опасения дуче, и поэтому вернулся в Палаццо Венеция. Он уговорил дуче информировать Гитлера о том, что помощь Италии ограничится только «политическим и экономическим содействием» до тех пор, пока Германия не возьмет на себя заботы по немедленным поставкам в Италию военного снаряжения и сырья. «На нашей встрече, — добавил в письме дуче, стараясь несколько смягчить категоричный тон выдвинутого требования и одновременно слегка упрекнуть Гитлера, — мы рассматривали возможность начала войны после 1942 года, когда я буду полностью готов вести военные действия на суше, море и в воздухе в соответствии с нашими согласованными планами».

Подобный ответ на его послание ненадолго выбил Гитлера из колеи. Он-то рассчитывал на более определенную поддержку, чем та, которую обещал в своем письме Муссолини. К тому же, 25 августа он получил информацию о подписании в Лондоне пакта о взаимопомощи между Великобританией и Польшей. Все это расстраивало планы Гитлера, и он принял решение отложить вторжение в Польшу, назначенное на раннее утро 26 августа. Когда Гитлеру показали длинный перечень поставок, запрошенных Италией, то ему сразу же стало ясно, что просьба итальянцев не может быть удовлетворена. Это Макензен, посол Германии в Риме, будучи противником войны, порекомендовал итальянцам составить список повнушительнее. И, действительно, он был таков, что, по словам Чиано, «убил бы быка, если бы тот мог читать». В нем фигурировали семь миллионов тонн нефти, шесть миллионов тонн угля, два миллиона тонн стали, миллион тонн лесоматериалов, семнадцать тысяч военных автомобилей и не менее ста пятидесяти зенитных батарей. Риббентроп резко спросил Аттолико, представившего этот список немцам, когда итальянцам потребуются запрошенные поставки. «Немедленно, — ответил Аттолико, по собственной инициативе добавив, — прежде, чем начнутся военные действия». Это была последняя попытка Аттолико сохранить мир, но она оказалась бесполезной. Гитлер уже обрел душевное равновесие и был готов, по свидетельству Гизелиуса, как и в начале августа, «спустить вниз по лестнице любую свинью из числа мирных посредников, даже если бы для этого ее нужно было пнуть ногой в живот в присутствии фотокорреспондентов». Он сразу же отверг, как несостоятельные, итальянские требования и попросил только, чтобы дуче оказал ему политическую поддержку; чтобы решение Италии о ее нейтралитете хранилось в тайне до тех пор, пока не возникнет настоятельная необходимость его обнародовать; чтобы Италия продолжала открыто готовиться к войне и тем самым оказывала сдерживающее воздействие на французов и англичан; чтобы итальянские крестьяне и рабочие направлялись в Германию на сезонные работы. «Я с глубоким уважением воспринимаю мотивы и факторы, побудившие Вас, дуче, определить Вашу позицию, — заверил Гитлер Муссолини, — не исключено, что всё, что ни делается, всё к лучшему».

Но, хотя дуче на какое-то время несколько успокоился, определившись в конце концов со своей окончательной позицией, этот отрезок времени длился недолго. Преследуемый навязчивой идеей о том, что он не только не проявил должной лояльности по отношению к своему союзнику, но и своими руками способствовал падению собственного авторитета, Муссолини стал настаивать на созыве новой Мюнхенской конференции. Муссолини посчитал, что такая конференция является единственной возможностью избежать начала войны, а также, что с ее помощью ему удастся восстановить свое первенство в отношениях с Гитлером и, главное, она поможет предать забвению его напыщенный блеф о готовности «otto milioni» итальянцев встать под штыки. Однако его настойчивость в вопросе организации подобной конференции не отличалась особой силой и убедительностью. Болезненно воспринимая тот факт, что для Германии Италия не представляет интереса в качестве достойного военного союзника, готового сражаться вместе с ней на равных, дуче в тоже время не был полностью уверен в той истинной оценке, которой придерживался Гитлер в отношении Италии как своего политического союзника.

«Я позволю себе вновь обратить Ваше внимание на возможность политического разрешения конфликта, — смиренно писал дуче Гитлеру 26 августа, то есть на следующий день после того, как полностью согласился со всеми его просьбами, изложенными в письме фюрера от 25 августа, — которое, как я полагаю, все еще может быть достигнуто. И я, конечно, делаю это не ради соображений пацифистского характера, чуждого моему духу, но в интересах наших двух народов и наших двух режимов».

Даже 31 августа дуче все еще не оставлял робких попыток добиться благожелательного отношения к своей идее конференции. Вечером того дня Имперскую канцелярию Германии посетил Аттолико, имея на руках предложение Муссолини выступить в роли мирного посредника. Но дуче явно запоздал. Гитлер уже зашел слишком далеко.

«Я совершенно не расположен к тому, чтобы Польша снова и снова наносила мне пощечины, — резко заявил Гитлер Аттолико, — и мне не хотелось бы ставить дуче в затруднительное положение».

Аттолико спросил Гитлера, означает ли это его заявление, что всему наступит конец, и Гитлер ответил: «Да». Спустя два дня Муссолини сделал еще одну, последнюю попытку, но к этому времени вторжение немецких войск в Польшу уже началось.

«Хотя наши пути теперь расходятся, — ответил ему Гитлер письмом, в котором пророчески предопределялась грядущая катастрофа Италии, — лично я всегда был уверен в неразделимом будущем наших двух режимов и я знаю, что Вы, дуче, точно так же разделяете эту уверенность».

Блестящие успехи немецких армий в Польше вновь выбили Муссолини из колеи. На заседании фашистского Великого совета 1 сентября он заявил, что Италия «в ближайшем будущем не планирует приступить к военным операциям». При этом он добавил, как бы специально обращаясь к некоторым членам Совета, с облегчением встретившим его заявление, что оно совсем не означает нейтралитета. Италия, как позднее объявил дуче, занимает «свою собственную особую позицию, позицию безоговорочно здравого смысла и четкой линии поведения. Именно по этой причине мы не говорим о нейтралитете. Нейтральной может быть личность, выступающая всего лишь в роли наблюдателя. До тех пор, пока ее собственным интересам ничто не угрожает, ее мало трогают проблемы борьбы. Что же касается нынешней ситуации, то разворачивающаяся борьба прямо затрагивает наши интересы. Дело не в том, что нам нечего сказать по этому поводу. Мы оставляем за собой право высказаться в нужный момент, высказаться на нашем языке и в нашем стиле. Мы хладнокровно наблюдаем за развитием событий и тщательно обдумываем последовательность наших действий».

Но Муссолини не мог хладнокровно наблюдать за развитием событий. Каждый раз, когда ему приходилось знакомиться с секретными донесениями или телеграммами иностранных посольств в Риме, которые регулярно перехватывались и расшифровывались итальянцами, он усматривал в них неодобрительные комментарии по поводу его политики нейтралитета, и каждый раз, когда иностранная, — особенно английская — газета, выступала с враждебными или, наоборот, с благожелательными комментариями по поводу его позиции, Муссолини сразу же начинал говорить о необходимости вступления Италии в войну. «Когда бы он ни читал статью, сравнивавшую его политику с политикой Италии в 1914 году, — писал Чиано в своем дневнике, — он тут же бурно реагировал, выступая в защиту Германии. Ему особенно понравилась статья в английской газете, которая считала, что для итальянского народа вступление в войну на стороне Германии является делом чести. Подобное утверждение полностью соответствовало его личной точке зрения, и даже когда тысяча голосов говорила противное, а какой-то один анонимный голос заявлял, что дуче прав, то этого оказывалось достаточным для того, чтобы Муссолини прислушивался именно к этому одному голосу, не слушая, скорее даже отвергая все остальные голоса». Экономические преимущества политики нейтралитета — или «неучастия в войне», как требовал называть ее Муссолини — стали вскоре очевидными, о чем наглядно свидетельствовали стремительно повышавшийся курс ценных бумаг на бирже, расширение иностранного рынка сбыта за счет потери его Германией (в первую очередь на Балканах), увеличение объемов перевозок торгового флота, суда которого вывозили экспортные товары изо всех итальянских портов. Но, казалось, Муссолини «все это мало интересовало». Новости о военных победах Германии, — вот что захватывало и будоражило его воображение. «Нельзя оставаться в стороне от этой войны, — с горячностью доказывал он своей жене, — и тем более нельзя, даже опасно, не участвовать в ней на стороне Германии. Русско-германский пакт делает Германию непобедимой для любой другой державы или коалиции держав». «Никто, — он вновь повторял то, что неустанно твердил с 1915 года, — никто никогда не испытывал чувства уважения к нейтральной стране».