Петр Первый. Благо или зло для России? - Евгений Анисимов Страница 4

Привилегированные стрелецкие полки прошли свой собственный путь к упадку. Размещенные в столице, в особых слободах, стрельцы усердно занимались торговлей, что мало способствовало поддержанию их боеспособности. К тому же близость к властям предержащим, стремление последних подкупить и «приласкать» стрельцов — все это в условиях политического и династического кризиса приводило к распространению в стрелецкой среде преторианских настроений, превращало эту наиболее боеспособную часть армии в опасный инструмент политической борьбы.

Таким образом, в основе военного кризиса находился серьезнейший социальный кризис — недееспособной оказалась не только армия, но и вся система служилых чинов, которые, собственно, эту армию и составляли. У Петра даже не было необходимости разрушать старую чиновную систему — к концу XVII века она окончательно выродилась и быстро распадалась. Выход из этого социального кризиса царь видел в кардинальном изменении статуса одних сословных групп, ликвидации других, создании третьих. Следствием стала крупномасштабная социальная реформа.

Да, в России допетровской эпохи возникало все больше полков нового, регулярного строя — да вот толку от них было немного: не они ли провалили два Крымских похода и не они ли сдались под Нарвой в 1700 году?

Отсталым казалось и государственное устройство тогдашней России: архаичная Боярская дума, наполненная напыщенными представителями древних родов, а также родственниками царей и цариц, мало что решала — всем заправляли «ближние люди», влиятельные фавориты, «лежавшие на ухе» государя и думавшие только о собственном благополучии. Они ведали подчас десятками центральных учреждений — приказов с их расплывчатыми компетенциями и примитивным делопроизводством. Государство жило не просто без бюджета, но даже без примитивной сметы текущих доходов и расходов, абы как! Страна величиной с современную Россию делилась на огромные уезды, во главе которых сидели воеводы — своеобразные удельные князьки, целью которых являлось преимущественно личное обогащение. Все это неповоротливое государственное хозяйство, наполненное «крапивным семенем» приказного «планктона», было не в состоянии ни производить идеи, ни реализовывать что-либо стоящее на практике. То же военное дело было рассредоточено по десятку приказов, которые попросту не могли координировать столь важную государственную сферу, как оборона.

Неудивительно, что экономическая слабость, государственная немощь, очевидный кризис военного дела непосредственно сказывались на международном престиже страны. Он был, если так можно выразиться, предельно низким. В преамбуле Вестфальского мирного договора, завершившего в 1648 году общеевропейскую Тридцатилетнюю войну, перечислялись все страны Европы, и Россия была упомянута в конце списка европейских стран, наряду с Валахией — турецким вассалом. Истинная окраина Европы! Любопытно, что до 1704 года Россия платила «выход» («тыш»), то есть дань, крымскому хану, который и сам являлся данником Османской империи. Хан позиционировал себя наследником Золотой Орды и на этом основании требовал от русского царя — владетеля «русского улуса» — платежа ежегодного традиционного «выхода». Москва, ставшая уже давным-давно во много раз сильнее Крымского ханства, покорялась его требованиям. Делалось это ради того, чтобы унять хана-разбойника, который в случае неуплаты дани мог двинуть свою орду на южнорусские земли, жечь там села и города, грабить, убивать людей, увозить их в «полон». Поэтому каждый год из Москвы, как во времена Ивана Калиты, покорно везли в Бахчисарай «выход», стыдливо называя его «поминками», то есть подарками. А положить конец этому унижению суверенного государства в Москве не решались: за спиной крымской орды маячил ее хозяин — Османская империя, сила для тогдашней России неодолимая.

Обобщая, можно сказать, что из Москвы XVII века были видны только три столицы: Варшава, Стокгольм да Бахчисарай, а все другие — как в тумане; недаром остальной европейский мир считался в России «за морем», будто посуху туда и проехать нельзя. Впрочем, по этим направлениям изредка отправлялись дипломатические караваны, ничем не отличавшиеся от бухарских или китайских посольств, поражавших европейцев роскошью дивных подарков и азиатской дремучестью. Надолго во Франции запомнили посольство князя Я. Ф. Долгорукова. Оно довело до белого каления самого Людовика XIV своими непомерными требованиями в соблюдении весьма своеобразного дипломатического протокола, который, по мнению русских, подобал представителям русского государя, но был абсолютно неприемлемым при дворе «короля-солнца». Русские послы пытались указывать королю, когда ему надлежит встать, а когда снять шляпу при упоминании имени русского царя. Сами же при этом, в нарушение международных правил, пытались подторговывать привезенными в дипломатическом багаже мехами. После этого визита король и слышать не хотел об отношениях с Россией. И в Москве были обижены на французов. В итоге русско-французские отношения были фактически разорваны на пятнадцать-двадцать лет. Да и в 1682 году русский дипломат Симановский, прибывший ко двору бранденбургского курфюрста Фридриха-Вильгельма, «удерживал онаго курфюрста больше полутора часов своим упрямством и домогательствами где ему, курфюрсту, встать, где шляпу снять, какие чинить самому и какие ближним его вопросы, отрицался целовать руку у курфюрста и пить про его здравие, яко некоронованной особы». Вообще, Россию мучил комплекс превосходства в сочетании с комплексом неполноценности. Ощущая себя «Третьим Римом», единственно истинным «православным царством» и тщетно требуя от других держав соответствующего этому статусу уважения, Россия в то же время ясно осознавала свое бессилие в отстаивании своей исключительности, своих интересов. Невозможность вернуть завоеванные поляками, а потом и шведами земли, утрату которых стыдливо-уменьшительно назвали «потерьками», была крайне унизительной. Всякий раз, встречаясь со шведскими послами на русско-шведской границе, проходившей по реке Плюссе (там, где теперь Псковская область граничит с Ленинградской), русские требовали вернуть свои «потерьки». На это шведские дипломаты в глаза смеялись своим коллегам, говоря: «А что вы можете? Где ваши силы, чтобы заставить нас вернуть сии земли?» — а потом ночью, не попрощавшись, сворачивали шатры и уезжали восвояси.

Наряду с этими проблемами имел место тяжелейший кризис русского мировосприятия и мироощущения. В середине XVII века в России произошло то, что названо точным термином «раскол». За событиями, связанными с церковными реформами патриарха Никона, скрывались серьезные проблемы не только Русской православной церкви, но и православного средневекового сознания в целом. Некогда гармоничный для русского человека средневековый мир раскололся: вдруг выяснилось, что одни русские православные люди стали преследовать других русских православных людей как диких зверей, пытать, мучить, жечь живьем в срубах. Появилось понятие «раскольники» — враги веры и царя, хотя они ими не были. Гонимые жестокой властью, они скрывались по лесам, отвергая «никонианскую веру» и принявшую ее государственную власть. Запылали «гари» — если так можно сказать, автоаутодафе, в которых гибли десятки, сотни православных людей.

Немыслимо было раньше представить, чтобы северную святыню — Соловецкий монастырь — шесть лет осаждали не иноземные враги, а российские войска. И расправа с непокорными монахами — защитниками твердыни «истинной веры» — была жестокой, будто со злейшими врагами. Известно, что правительственные войска после взятия Соловков повесили на священных стенах монастыря пятьсот монахов. В некогда единой православной стране возникло то, что принято называть двоемыслием: в соборе, при царе и патриархе отбивали поклоны и крестились как положено — троеперстием, а дома, в домовой церкви, стряхнув казенную «нечисть», умильно молились на старинные образа и руку складывали в двоеперстие. Когда знаменитая боярыня Морозова заупрямилась идти в церковь и креститься «кукишем», в наказание у нее отобрали еще несколько вотчин. Потом она согласилась, послушав приехавшего ее убеждать окольничего Ртищева: «Сестрица, потешь царя и перекрестися тремя перстами, а втайне как хочешь, так и твори. И тогда отдаст царь холопей и вотчины твоя». Ртищев знал, что говорил: почти всегда так жила Россия. Вспомним бессмертное пушкинское, в «Капитанской дочке»: «Не упрямься! Что тебе стоит? Плюнь да поцелуй у злод… (тьфу!) Поцелуй у него ручку». Было от чего рухнуть устоям прежней чистой веры и православной, от дедов морали!