Частная жизнь адмирала Нельсона - Кристофер Хибберт Страница 41

«Сразу после отъезда Хоста, — пишет Нельсон еще в одном письме Сен-Винсену, — у меня начался очередной приступ лихорадки. Я думал, он меня доконает. Приступ продолжался восемнадцать часов подряд, и казалось, надежды больше нет никакой. Теперь я на ногах, но чувствую большую слабость и голова сильно болит. Я уж и не надеюсь, дорогой милорд, вновь лицезреть Вас. Быть может, Богу будет угодно положить конец мучениям, не оставляющим меня с середины июня. Впрочем, будь что будет — полагаюсь на Его волю».

Нельсон не выказывал ни малейшего желания вернуться в Англию. Время от времени приходили письма от жены. Содержалась в них обычная житейская тягомотина — погода, моды в Бате, цены на перчатки, всяческая чепуха из норвичских газет, отчет об обустройстве Раундвуда, консервирование фруктов, новости о друзьях, знакомых и родственниках в Восточной Англии, запоздалые сетования на плохо собранные в дорогу вещи, надежды на то, что в будущем у них появится «прислуга, какая нужно», жалобы на то, как плохо ей в его отсутствие, на здоровье, на простуды и «ревматизм», на цены — с тех пор как он уехал, подорожало все, и, например, за новый экипаж пришлось заплатить 342 фунта, — вздохи на тему, когда же наконец наступит мир и муж вернется и начнется нормальная домашняя жизнь, извинения за то, что жена его становится такой «несносной», когда у нее плохое настроение. В одном их писем Фанни «вся на нервах», в другом «ног под собой не чует от усталости», в третьем «мечется из угла в угол». Она «плохо видит», временами «ничего не слышит», и вообще ей «не по себе». «Жаль, мне нечем развеселить тебя, — уныло заканчивает она очередное длинное письмо. — Но ум мой прояснится и настроение улучшится, когда придет письмо от моего любимого мужа». Оказалось, Раундвуд — не такой уж и хороший дом: «он слишком на виду, на десять миль вокруг все просматривается». Соседи — какие-то буки, «Миддлтоны — единственная семья в округе, кто обращает на тебя внимание». Вести хозяйство стоит очень дорого, хотя обедает она исключительно «холодным ростбифом, не позволяя себе ни рыбы, ни дичи». Приходится «держать трех служанок, двух мало». Она пыталась, но — не вышло.

Куда более ободряющим для Нельсона явилось известие о большом успехе литографии с портрета, сделанного Лемюэлем Эбботом. Некий книготорговец, распродав первую партию, заказал еще одну. Приятным, конечно, стал и рассказ о том, как Фанни, зайдя как-то в ботанический сад и спросив название особенно понравившейся ей бабочки, в ответ услышала: «Адмирал Нельсон».

Вскоре весь Неаполь называл меня «Nostro Liberatore»

Решив направиться в Неаполь и объяснив свое решение необходимостью капитального ремонта «Передового», который можно осуществить в близлежащих доках Посилипо, 19 августа Нельсон отплыл из залива Абукир в Италию. Его сопровождали несколько других судов, среди них «Каллоден» и «Александр». Путешествие получилось безрадостным и даже, по определению адмирала, «отвратительным» — налетевший шторм вызвал новые повреждения в обшивке «Передового» и, более того, унес человеческие жизни. Нельсон страдал от непрекращающихся приступов малярии и сверлящей боли: «голова так и раскалывалась», чувствовал себя «настолько разбитым» и больным, что казалось, вот-вот жизнь оставит его.

Первыми достигли Неаполя «Каллоден» и «Александр». Их встречали с оркестром. Шлюпки с придворными и иностранными послами направились к кораблям под нестройное исполнение гимнов Томаса Арне «Правь, Британия» и «Боже, спаси короля». Король находился в одной шлюпке с сэром Уильямом Гамильтоном, сказавшим, как пишет в «Автобиографии» Корнелия Найт, «глядя на матросов, с любопытством выглядывающих из иллюминаторов: «Ребята, это и есть король, которого вы спасли»… Иные недружно ответили: «Мы счастливы, сэр, слышать это»».

Леди Гамильтон ожидала прибытия Нельсона в сильнейшем, как она сама признавалась, возбуждении. Ей исполнилось уже тридцать три года, и она откровенно располнела. Сэр Гилберт Элиот, переехавший в Неаполь после того, как англичане оставили Корсику, пишет: фигура у нее «сделалась поистине ужасной, и с каждым днем становится все хуже. Она только и думает, как бы одеться, чтобы подчеркнуть сохранившуюся красоту лица, но это трудно. А лицо ее действительно прекрасно… Она являет собою какое-то совершенно невиданное сочетание: сама естественность и в то же время само искусство. Иными словами, ее манеры великолепно вульгарны; они отличаются полной непринужденностью, но непринужденность эта не барышни, а трактирщицы… Она наделена прекрасным чувством юмора, ей нравится доставлять удовольствие и вызывать всеобщее восхищение… В разговоре с мужчинами она склонна впадать в невероятные преувеличения».

Давно уже избавившаяся от неуверенности, леди Гамильтон теперь, напротив, знала себе цену. Она живо ставила на место любого, кто осмеливался ей возразить. Опираясь на близкие отношения с умеющей использовать людей королевой Марией Каролиной, она явно преувеличивала собственную значимость. Как обычно, любила находиться в центре внимания, как прежде — одаривать общество густым сопрано, нравившимся, впрочем, далеко не всем. Леди Холланд голос леди Гамильтон казался «скрипучим и визгливым», леди Пальмерстон находила его «сильным, однако совершенно не поставленным». Но никто не мог отрицать ни добросердечия леди Гамильтон, ни ее легкого нрава.

Несколько раньше, тем же летом, «Передовой» ненадолго бросил якорь в Неаполитанском заливе, и адмирал Нельсон отправил Трубриджа и Харди на берег с поручением засвидетельствовать почтение сэру Уильяму Гамильтону и сэру Джону Актону, а также передать письмо леди Гамильтон, где писал: «Как только завершится бой с французами, я буду иметь удовольствие засвидетельствовать в Неаполе свое почтение Вашей светлости и надеюсь получить поздравления с победой».

Леди Гамильтон отвечала: «Да благослови Вас Бог, дорогой сэр, и пусть Вам сопутствует удача… Я места себе не буду находить от беспокойства… Не говорю о том, как рада буду Вас видеть. Мне не хватает слов для выражения чувств при мысли о том, что Вы совсем рядом».

Но как ни близко находился Нельсон, на берег в Неаполе он тогда так и не сошел, собираясь, как он любил говорить, «предстать перед нею либо увенчанным лаврами, либо покрытым кипарисовой доской гроба». Словом, со щитом или на щите. Услышав месяц спустя о большой победе при Абукире, леди Гамильтон совершенно театрально грохнулась в обморок, сильно поранив себе бок. «С чего начать… — писала она, придя в себя. — Поверить не могу, что вообще способна писать, потому что с прошлого понедельника с ума схожу от радости. Честное слово миня так и тресет от счастья О Боже какая победа… Никогда никогда даже и близко не было такого триумфа такой полной славы… А как жаль беднягу Трубриджа. Наверное он места себе не находил на этой мели. Короче, мне жаль всех, кто не участвовал в сражении. Я бы лично предпочла быть подносчицей зарядов или палубу драить, но быть в сражении, чем сидеть на троне, но в другом месте… Я была бы счастлива умиреть за такое дело нет я не хотела бы умиреть пока не увижу и не прижму к сердцу ПОБЕДИТЕЛЯ НИЛА… Как я горжусь своей страной и соотечественниками. Я прям-таки задыхаюсь от счастья при мысли о том что родилась на родной земле с Победителем Нельсоном и его храбрыми ребятами… С ног до головы я — alia Nelson. Даже платок у меня голубой с залотыми якорями. А сережки — якоря Нельсона. Короче все мы пронельсонованы».