Последний властитель Крыма - Игорь Воеводин Страница 43

– Разрешите, Яков Александрович? – поднялся генерал Субботин. – Перечисленные вами части – только авангард красных, и слава Богу, что остальные пока отстали. Но они придут, а это – 3-я, 9-я и Эстонская стрелковые дивизии, 1-я кавалерийская и, весьма возможно, 13-я кавалерийская, при том, что в красных дивизиях, изволите видеть, по 9 полков против наших штатных четырех…

Генерал Субботин перевел дух и продолжал:

– Наши же силы на сегодняшний день составляют никак не больше 3200 штыков и сабель, да и то из них постоянно выделяются посылаемые в тыл команды – для предотвращения грабежей разбежавшимися нашими частями и для возможного их переформирования и возвращения в строй…

– На что нам эта разложившаяся сволочь? – спросил Слащов. – Отобьем большевиков, сами вернутся как миленькие…

– Видите ли, Ваше Высокопревосходительство, – нерешительно сказал вице-адмирал Неклюдов, – если их не усмирять, восстание населения Крыма против нас неизбежно…

Наступила пауза. Клубы табачного дыма вытягивались в приоткрытые окна салона. Огромная штабная карта свесилась со стола совещаний тем углом, где было море, на пол, и казалось, значки и флажки, обозначавшие части, медленно текут по наклону в темные воды.

– Приказываю, – мертвым, лишенным интонаций голосом Слащов диктовал, – 34-ю пехотную дивизию вверенных мне войск сосредоточить к Юшуню, к перешейку – самый крупный полк в 250 штыков 13-й дивизии и Донскую бригаду Морозова в 1000 шашек. Все.

Слащов поднялся и вышел. Солнце тонуло в мареве, было туманно, но одновременно и холодно, ночью – минус шестнадцать, а красные ночевали в поле, и хоть это было на руку.

Мимо вагона в беспорядке тянулись орды штатских, в безумии, в агонии цеплявшихся за воинские эшелоны в надежде уйти, бежать, хоть босыми, хоть голыми, но – от красных.

Слащов, стоя на ступеньках, думал, как не похожа эта толпа мещан, крестьян, курсисток, чиновников, сестер и врачей, тащивших мизерные пожитки, на веселившуюся еще вчера в Ялте и Севастополе толпу петербуржцев и москвичей. О залитых электрическими океанами кабаках и синематографах, и о лазаретах без топлива и света, о теряющих во время операций сознание от голода фронтовых врачах, и о том, что еще совсем недавно его же, Слащова, начштаба Шаров предлагал ему по дешевке золотые перстни, как оказалось, снятые с убитых в контрразведке…

Штатские и раненые добровольцы рекой текли между полотнами железки. Внимание генерала привлек румяный, в пенсне и меховой тужурке, генерал-интендант из остановившегося напротив спецпоезда.

– Николай, Николай! – кричал он толстому солдату, бестолково мечущемуся среди толпы. – На станцию беги, там найдешь на толкучке!

Красные, воспаленные и немигающие глаза Слащова уставились на Ла Форе:

– Кто это? Выяснить немедля…

Тот козырнул и бросился к поезду интенданта.

– Честь имею… – небрежно кинув два пальца к околышу корниловской фуражки, обратился он к интенданту, – адъютант Штакора-3, поручик Ла Форе… Имею приказание командующего выяснить, что за эшелон, откуда и куда?

Седой бобрик на голове интенданта встопорщился от возмущения, кровь прилила к лицу.

– Ка… Как вы смеете, поручик? Я – генерал-интендант финансового управления при Главкоме, секретный состав, нам зеленый свет!

В этот момент в тамбуре показалась дебелая женщина в одной нижней юбке и в корсете, с бокалом и длиннющим мундштуком в руках.

– Котик, ну где ты? – капризно спросила она. – Что этот дурак Николай так долго бегает?

Из вагона донеслись смех, взвизги патефона и звон посуды.

Ла Форе, зная командующего, нехорошо улыбнулся. Слащов, чувствуя прилив знакомой боли в голове, уже спешил к вагону в сопровождении вечного полковника Тихого. С другой стороны к составу уже бежали, почуяв неладное, конвойные донцы.

– Яков Александрович, изволите видеть, хамят! Мне! Хамят! – Интендант нависал над Слащовым из тамбура. – А у меня – спецэшелон, по приказу Главкома…

– Что за груз? – немигающие глаза Слащова буравили желтоватые, с прожилками глаза интенданта.

– Секретный, – ответил он, – спецгруз!

– Открывай вагоны! – махнул рукой Слащов донцам.

Сопротивление часовых у теплушек было смято, и под клокочущее возмущение интенданта и высыпавших ему на подмогу штабных глазам беженцев и солдат 3-го корпуса предстали груды чемоданов и коробок с атласным женским бельем, шубами, мехами, гирляндами часов, ботинок и галстуков. В одном из пяти особо охраняемых вагонов находились сотни, тысячи увесистых пачек денег и сейфы с драгоценностями.

Ла Форе вырвал у одного из враз замолкших интендантов бумаги, которыми тот сначала размахивал, а потом пытался спрятать, и подал Слащову.

– Читай, – приказал тот.

– По бумагам, Ваше Высокопревосходительство, кроме активов казначейства Русской армии на сумму сто тысяч рублей, полушубки и сапоги для полевых частей…

Крики негодования и проклятия в толпе сменились зловещей тишиной. Генерал-интендант из малинового враз стал серо-зеленым.

– Ва… Ваше Высокопревосходительство, дозвольте объясниться, – начал он, но тут офицеры Слащова выкинули из вагона целую толпу штатских, человек десять, все – в смокингах и во фраках, полупьяные и взбешенные тем, что какой-то окопный генералишка смеет их задерживать.

– Позвольте представиться, милостивый государь, – небрежно произнес, видимо, главный из них, поблескивая очечками, – вице-президент Южно-Русского банка и управляющий Норштейн, действительный статский советник! С кем имею честь? – презрительно скривил рот он.

Не удостоив его ответом, Слащов продолжал рассматривать переносицу интенданта.

– Так, значит, Вы, Ваше Превосходительство, зимнюю форму в полки везете? – спросил он.

– Яков Александрович! Простите! Бес попутал… Да не бросать же их большевикам, банкиров-то? – пытался оправдаться тот.

В этот момент к составу протолкался тот самый неуклюжий Николай в сопровождении трех молоденьких украинок – с узлами и чемоданами. Он удивленно крутил головой, от него несло коньяком, и он, выпучив глаза, старался понять, что за сила такая предстала пред его великим шефом.

– Так… – выдавил Слащов. – В попутчицы, значит, берете…

– Бескорыстно, Яков Александрович, истинный Бог бескорыстно, это Николай, дурак, пожалел! – затараторил интендант, но тут кто-то из донцов как бы случайно заехал плечом ему в челюсть, и он умолк, потрясенный.

– Сколько они тебе обещали, милая? – спросил командующий самую молодую, лет шестнадцати.

Та молча потупилась, но потом подняла черные, недетской тоской напоенные глаза и ответила:

– Вин казав, шо грошей воны богато мають…

Толпа штатских и военных, издав рев, теснилась к вагону. В сторону интендантов и штатских тянулись руки и стволы, минута – и их порвали бы вместе с напудренными девками, выглядывавшими из-за занавесок.