Вдоль фронта - Джон Рид Страница 43

Все это время Дума, ограниченная по-прежнему, становилась все более и более смелой в своей критике.

Один оратор, например, говорил, что правительство в России неспособное, взяточническое и предательское. Указывал на выдающихся взяточников и изменников и намекал на то, куда ведут их следы; было внесено предложение возложить на думские комиссии в союзе с земством закупку продовольствия, а также и производство военного снаряжения. Кроме всего этого, наблюдалось быстро растущее народное недовольство, заявлявшее о себе по всей стране. Это было недовольство патриотов, стремившихся к военной победе России.

Восьмого сентября царь заместил великого князя Николая в командовании Западным фронтом. Люди отнеслись к этому как к очень сомнительному шагу и ломали себе головы над тем, что бы мог он означать, так как великий князь был по крайней мере честен, а царь вызвал в свою ставку на фронт Сухомлинова, которому не доверяли. Один выдающийся русский генерал уверял, что это означало, что царь склонялся к заключению сепаратного мира. Во всяком случае, послы стран согласия в течение трех недель пытались отговорить «его величество» от принятия на себя командования.

Удивительная молва, распространившаяся преимущественно среди интеллигенции, утверждала, что принять командование торопил царя Распутин, который соответственным образом истолковывал свои «божественные видения». Это вполне возможно.

Пятнадцатого сентября, в Петрограде, тридцать тысяч рабочих Путиловского военного завода объявили забастовку, а на следующий день по углам улиц появились приказы, запрещающие рабочим собираться толпами. Члены иностранных колоний, получив секретную информацию из военного министерства, начали поспешно покидать Россию. На следующее утро передавали, что тридцать рабочих Путиловского завода, подавших пятнадцатого числа петицию Думе, сосланы в Сибирь вместе со своими семьями. Вслед за этим разразились волнения, солдаты стреляли по забастовщикам, и в этот же самый день царь внезапно распустил Думу. В Петрограде было известно, что все члены кабинета недовольны роспуском, за исключением только реакционного премьера Горемыкина. К этому времени был объявлен приказ о призыве под знамена новых войск, только увеличивший всеобщее недовольство, – и восемнадцатого числа появились объявления, грозившие забастовщикам, если они не встанут на работу в ближайший вторник и если они не будут подчиняться приказам, отправкой их в окопы или заключением на неопределенное время в сибирские тюрьмы.

В течение этих дней судорожные забастовки на железных дорогах вызвали в Петрограде недостаток продовольствия и дров. Среди населения началась жестокая нужда. Разразилась эпидемия холеры. Каждый день газеты публиковали длинный список умерших, объясняя его, для смягчения, «смертью от желудочных заболеваний», а правительственные газеты объявили, что в течение зимы не будет ощущаться недостатка в муке.

Двадцатого пришли известия о забастовках в Киеве, Одессе и других городах и о полной остановке трамваев и электрической станции в Москве. Земский союз и Союз городов послали непосредственно к царю комиссию, угрожая поддержать революцию, если он не согласится на более либеральное правительство, и провозглашая абсолютную необходимость либерального, ответственного перед Думой министерства. Царь отказался принять делегацию.

Горит ли в недрах России могущественное и разрушительное пламя, или оно затушено? Суровая цензура и умалчивание о внутренних событиях чрезвычайно затрудняют ответ на это. Но даже после отсрочки созыва Думы произошли массовые увольнения из интендантства и полная военная реорганизация Западного фронта, а теперь, когда я пишу эти строки, какая-то могущественная спокойная угроза, выявившаяся пока еще довольно смутно, заставила царя с императорской пышностью вновь открыть Думу. А Борис Штюрмер, новый премьер, худший тип реакционера, заверил Думу, что «даже во время войны должна идти работа по внутренней реорганизации».

В белорусском городе Ровно я беседовал с молодым вольноопределяющимся, служившим до войны в петроградском банке. Революция 1905 года, – объяснял он, – вовсе не была революцией. Это был гигантский скандал. Это было инстинктивное возмущение миллионов человеческих существ против грабежа и угнетения, которые были поистине невероятны.

– Все это позади, – поспешно промолвил он, так как сам принадлежал к правящему классу. – Но, – прибавил он, – после этой войны мы попросим новую конституцию.

– А что если вам ее не дадут? – спросил я. – Будет революция?

– О! Я думаю, нам дадут ее. Но если нет, так что же – нам придется добиться ее.

Большинство путешественников говорят о Москве как о сердце России, истинно-русском городе, и, отказывая в этом Петрограду, называют его имитацией других европейских столиц. Но, что касается меня, Петроград кажется мне более характерным для России, с его необъятными фасадами правительственных учреждений и казарм, тянущимися, насколько хватает глаза, просторными улицами, величественными открытыми площадями. Огромные каменные набережные вдоль Невы, дворцы, соборы и величественные проспекты, выложенные камнем, вырастали под руками бесчисленных крепостных, прикованных к болоту волей тирана, и скреплялись их кровью. Ибо там, где сейчас на многие мили распростерся Петроград, этот город, построенный для гигантов, полтораста лет тому назад не было ничего, кроме лихорадочной топи. И там, где, разумеется, не было проложено дорог, в самой пустынной местности, наиболее уязвимой и наиболее отдаленной от всех естественных центров Русской империи, Петр Великий по прихоти своей основал столицу. При постройке Петрограда в продолжение десяти лет ежегодно гибло от лихорадки, холода и болезней до двадцати тысяч рабочих. Девять раз сама придворная знать замышляла разрушить ненавистный город и заставить двор вернуться в Москву. Трижды поджигали они его, и трижды царь вешал виновников на воротах дворцов, которые он заставлял строить.

Повсюду через город проходят, изгибаясь, громадные глубокие каналы угрюмой воды, а по ним двигаются обширные, в сотни футов длиной, деревянные баржи, высоко нагруженные готовыми березовыми дровами. Эти дрова срублены звенящими топорами в мрачных вековых лесах и сплавлены вниз по мелким пустынным рекам, в лучах северного сияния, под звуки медленных, печальных бурлацких песен.

И каждую ночь бросается в темную воду множество несчастных бедняков. Тела их проносятся течением около угрюмых бесконечных казарм, скользят по трубам, проложенным под улицами, и плывут по широкой Неве к морю, вдоль этого пышного ряда желтых и варварски-красных дворцов, этих фантастических куполов, шпицев и гигантских памятников.

Люди теряются на огромных безмолвных площадях и широких улицах; несмотря на свои два с лишним миллиона населения, Петроград кажется бесконечно пустым. Только летними вечерами, с чувством неукротимой силы, подобной морю, в громадных увеселительных садах, среди открытых сцен, американских гор, каруселей и кафе, прохаживаются непринужденно сотни тысяч кричащего, смеющегося и поющего народа, продвигаясь огромными массами и потоками.

Лишь во время революции или в дни какого-нибудь большого празднества, когда люди на целые мили запружают от стены до стены громадные улицы, топот не в ногу идущей толпы, гул ее нестройного пенья, мощь самопроизвольного стремления толпы превращают в карлика даже этот огромный город.