Вдоль фронта - Джон Рид Страница 44

К ночи – тогда был июнь – солнце садилось все медленней и медленней. В девять часов было так же светло, как у нас дома летним вечером; в половине одиннадцатого солнце коснулось горизонта и медленно двинулось вокруг него от запада к востоку, и так до половины третьего, когда оно снова начало подниматься. Если случалось просыпаться в полночь, невозможно было определить, была ли это ночь или день – особенно потому, что у русских нет, по-видимому, определенного времени, когда они ложатся спать. За нашим окном на Исаакиевской площади посиживали на скамейках люди, читая газеты, присаживались у домовых ворот дворники, путаясь в своих шубах и сплетничая, проезжали мимо извозчики, по тротуарам ходили люди, и даже были открыты магазины.

Иногда мы выезжали. «Istvosschik!» – кричал я, стоя посредине улицы. И немедленно появлялось двадцать или тридцать маленьких пролеток, управлявшихся косматыми личностями, увенчанными глянцевитыми колообразными шляпками с загнутыми краями, и с таким количеством подложенной под одежду ваты, точно они хотели казаться чудовищно толстыми. Кружась около нас, они оглушительно вопили, сбавляя друг перед другом цену. Для извозчиков существовала юродская такса, экземпляр которой был прибит к задней стороне извозчичьих козел, но вам приходилось платить по крайней мере в два раза больше указанной в ней цены.

Мы блуждали по городу в бесконечных сумерках. Перед казармами маленькая плотная толпа окружала какого-то солдата, подпрыгивавшего и отбрыкивавшего на согнутых коленях деревенский танец, может быть, сибирский, под задыхающийся рев гармошки.

На Исаакиевской площади шагавшая на ученье команда молодых рекрутов, обутых в топотавшие громадные ботинки, орала традиционные армейские ответы на генеральское приветствие.

– Здорово, молодцы! – кричал высокий ровный голос.

– Здравия желаем, ваше сиятельство! – ревела в один голос сотня здоровяков.

– Поздравляю вас, ребята!

– Рады стараться, ваше с-ство!

Раза три или четыре в день звонари на тяжелых куполах Исаакиевского собора набрасывали петлями на свои локти, колени, ступни и руки веревки от колоколов, и все громадные и маленькие колокола начинали гудеть и перезванивать – тридцать пять их – в диком, неистовом диссонансе:

– Тонг! Тонг! Тиинг! Тинг-а-танг-тонг! Бумм! Бом-тик-а-тинг-тингль-ингль-бумм! Танг-тонг-тинг-а-танкль-тонгль-бумм-танг-тингль-тик-тик-а-бом!

Мимо проходили сотни и тысячи новых рекрутов, все еще в своей крестьянской одежде, с большими номерами, помеченными мелом на их спинах. Им, казалось, не было конца. День за днем, неделю за неделей вливались они в Петроград, и вливали их так уже больше года, чтобы грубо втиснуть затем в военную форму, погрузить в бесконечные поезда и небрежно швырнуть на запад или юг, чтобы, истребив несметное число их, задавить ужасную германскую машину… И все-таки повсюду на улицах и по всей России я видел множество крепких мужчин, еще не призванных под знамена.

Москва, нежно именуемая всеми русскими «матушка Москва», столица умственной жизни и последняя твердыня старого великолепия варварской России.

Московские улицы узки, и ее городские стены теснятся одна над другой вокруг священной цитадели, которая повествует всю историю страны. Но биение пульса России, ее красная возрождающая кровь и поток перемен оставили Москву.

Однако, ее старинная и богатая торговля, которая в средние века в Европе сделала легендарными княжеских купцов-московитян, все еще растет. Сразу же бросается в глаза множество построек в стиле германской архитектуры.

Ширина и размах и небрежная рассеянность в человеческой жизни, столь характерные для Петрограда, на войне и, кажется мне, для всей России, снова появляются в Кремле, где в продолжение тысячелетия концентрировались чаяния, страстные желания и вера русских людей. Красная площадь столь же велика, как любая площадь в новой столице, но гораздо древнее. Гигантские красные стены с зубцами поверху, увенчанные фантастическими башнями с пробитыми в них воротами, во мраке которых висят громадные сверкающие иконы, – широко спускаются вниз с холма и идут вдоль берега реки, гордо описывая самый сказочно-богатый капитолий на свете. Внутри, на площади, на сотню шагов друг от друга стоят четыре собора, и в каждом из них перед алтарем царские врата из чистого золота и драгоценные камни, сверкающие из длинного ряда царских гробниц, в облаках синего ладана, клубящегося к потолку, выложенному чудовищной мозаикой. Тянется кверху Иван Великий с прорезями в виде сотов для огромных колоколов. Здания дворцов, разбросанных в разных направлениях, комнаты в которых выложены тяжелыми плитами и уставлены колоннами из редких камней – императорский тронный зал, за тронным залом пестрые, полудикие покои, в которых жил Иван Грозный, и сокровищница, в которой стоят персидский трон, и золотой трон татар, и алмазный трон царей. Монастыри, казармы, старинные арсеналы, вдоль которых уставлены тысячи орудий, оставленных Наполеоном по дороге из Москвы; громадный колокол Бориса Годунова, треснувший и лежащий на земле; Царь-пушка, слишком большая, чтобы на что-нибудь годиться, и выход через Спасские ворота, в котором стоит на часах солдат, следящий за тем, чтобы прохожие снимали шапки перед иконой…

В воскресенье мы сели на катер и поехали вверх по реке к Воробьевым горам, стоя на которых, Наполеон наблюдал московский пожар. Вдоль реки купались прямо с берега люди, группы мужчин и женщин, и повсюду на холмах кишело невероятное количество праздного люда. Купальщики лежали, растянувшись на траве, бегали вперегонки, ходили большими ватагами с песнями между деревьев, а в маленьких ложбинках и на ровных местах раздавался дикий топот танцев под неуклюжие взвизгивания гармошек. Попадались там пьяные, разглагольствовавшие перед многочисленными слушателями или спавшие без сознания, с зажатыми в руках бутылками, и калеки, и юродивые, провожаемые смехом толпы, точно на средневековой ярмарке. Какая-то старуха в лохмотьях и с растрепавшимися по лицу волосами, хромая, спускалась с холма, подняв над головой руки со сжатыми кулаками, и истерически кричала. Мужчина и девушка с плачем колотили друг друга кулаками. На пригорке, заложив руки за спину, стоял скромно одетый человек, произносивший, очевидно, речь тревожно разлившимся под ним толпам. В воздухе чувствовалось отчаяние и мрачность, точно что-то должно было произойти…

Долго сидели мы в кафе на вершине холма, глядя на равнину, по которой река делала широкий поворот, в то время как солнце склонялось к западу за бесчисленными колокольнями и куполами золотого, зеленого, синего, розового и пестрых цветов четырехсот московских церквей.

И когда мы сидели там, издалека слабо и несвязно донесся до нас скачущий перезвон бесчисленных колоколов, вызванивавших ритм, заключавший в себе всю глубокую торжественность и сумасшедшую веселость России.

На прекрасных огромных спальных вагонах были прибиты медные надписи узорными турецкими буквами и по-французски: «Orient Express» (Восточный Экспресс), самый замечательный поезд на свете, который в доисторические дни, перед войной, пробегал из Парижа прямо к Золотому Рогу. На болгарской дощечке значилось «Царьград», то есть «Город Императоров», русские так же называют эту восточную столицу, которую все славяне считают своей по праву. А германская надпись напыщенно возвещала: «Берлин-Константинополь», – надменное пророчество тех дней, когда константинопольский поезд не заходил на запад дальше Софии и путь через Сербию еще не был открыт.