Громовержец. Битва Титанов - Юрий Петухов Страница 44

— Отец.

Дон вытаращил на стража изумленные глаза. И этот учить хочет, и этот перечит! Мальчишка! Дикарь!

— Я вдвое старше тебя, мальчуган, — сказал он, стараясь быть спокойньм, выдержанным, — и я знаю, что говорю. Да, по крови он родитель мой. А по сути — враг злейший и губитель! Если бы ты просидел в порубе столько, сколько просидел я, ты понял бы меня с полуслова…

— Он твой отец. Дон, — повторил Жив, потупя глаза. — И мой.

— Твой?!

Дон ухватил стража за плечи, встряхнул, подобной наглости он не ожидал: или конец света близился и люди переставали оставаться людьми, или коварная Мара уже набросила на него сеть своих мороков.

— Повтори, что ты сказал!

— Крон мой отец. А покойная Рея — мать, — твердо, но очень тихо, чтобы никто не услышал, произнес Жив. — И здесь, на моей груди ее пепел.

Дон испытующим, пронизывающим взглядом впился в серые глаза того, кто хотел называться его братом — самозванец? наглец? подосланный?!

— Покажи!

Жив принялся расстегивать боковой, стягивающий ремень панциря. Он возился недолго. Уже через минуту на широкой ладони его лежал небольшой черный мешочек, туго стянутый крепкой и тонкой бечевой. Плотная ткань была потертой, местами линялой, сквозь нее на швах проглядывала кожа.

— Держи!

Дон взял мешочек обеими руками, и они задрожали, затряслись будто у больного, бессильного старца. Он с трудом развязал узел, развел края кожи… Пепел был серый, почти черный, крохотные съежившиеся бусинки-бисеринки стыли в нем.

— Мать… мама… — простонал Дон. Он сразу поверил в то, что это прах Реи, его матери, он видел, нутром чуял, что этот стражник не врет.

— Вот пятно, — Жив отогнул ошейное защитное кольцо, — у тебя такое же. И у Аида с Гостией. И у нее… было такое же.

Он взял мешочек из дрожащих рук, стянул его, убрал под панцирь, застегнул ремни. Время шло, и мог появиться Скарг, долго он не просидит в одиночестве, как только убедится, что Милки нет в саду, бросится разыскивать напарника, Скарг хоть и горячий малый, но служака, весь в старшего брата.

— Отец сам пронзил ее мечом. И приказал сжечь, — поведал Жив брату.

— Чудовище! Изверг! — прохрипел Дон, сжимая виски руками. — Я был прав, ты должен его убить! Немедленно! Или я убью тебя, вырвусь отсюда и сам прикончу его…

— Нет! — Жив сильно сдавил локоть брата. — Он отец нам, и мы не можем судить его. Боги ему станут судьями. И она… мать наша.

— На том свете?!

— Пусть и на том свете. Но лишь она ему судья!

— Ты трус, брат!

Жив не ответил. Что тут ответишь.

А могучий Дон наливался яростью, гневом, казалось, его вот-вот разорвет в клочья. Лицо сделалось багровым, глаза безумными, выпученными, по огромным мышцам, перекатывающимся под корзном, пробегали судороги. Дон дышал тяжко, с надрывом и хрипом… И было непонятно: то ли он сейчас набросится на Жива, то ли упадет и забьется в припадке падучей.

— Верь мне, брат! — Жив обнял его, прижал к груди. — Все будет как надо! Я не случайно оказался здесь, понимаешь?!

Дона перестало трясти. Как он сразу не догадался — да, да, этот малый не случайно здесь под чужим именем, этот его объявившийся столь внезапно брат. Это провидение, это воля богов, это чей-то большой и пока не доступный его пониманию замысел. Еще год назад он. Дон, седеющий княжич, узник, смертник, был один, без надежды, без опоры, а теперь он не один, с ним бывшие сторукие-еотники, с ним братья и сестры его, кто делом, кто пока еще только душой, с ним теперь он, Жив, сын его матери и его брат! Не отчаиваться надо, а радоваться! Сам Род послал его сюда, и Всесущая Лада!

— Верю! — отозвался он, ответно стиснул в объятиях Жива. Но тут же отстранился — не время и не место. — Пошли! Пора!

Они направились к проходу. Хотт с Оврием поглядели на обоих вопрошающе.

— Скоро уже, — тихо обронил, проходя мимо, Дон, — будьте наготове.

Живу, затворяющему за ним дубовую дверь узилища, он шепнул горячо:

— Подумай… Один удар! Один точный удар мечом! И все!

Жив промолчал. Улыбнулся ободряюще.

Он заглянул в окошечко к Гостии. Сестра пряла пряжу, вся была в работе — тихая, милая, ладная, даже отсюда, из-за узорной решеточки, светлая ликом — подлинная добрая гостья на земле этой. Аид лежал на скамье, устланной одеялами мягкими. Был он изможден и немощен, запавшие глаза глядели в потолок. Жив оторвал взор, холодок змейкой пробежал по его спине. Аид уже мертв, он сам убил себя. И он не должен знать ни о чем.

У двери Яры синеокой он замедлил шаг, даже приостановился на миг. Но не нашел сил заглянуть внутрь. Нет! Потом! Все будет потом! Еще рано в кущи, еще не время блаженства и неги! Прочь, прочь отсюда!

Скарг ждал его на выходе из темницы:

— Я уж думал, этот буян прибил тебя, Зива! — со смехом провозгласил он. И тут же поинтересовался по-деловому: — Замкнул его?

— Замкнул, пускай остынет малость!

Ответ понравился Скаргу. Он улыбнулся самодовольно. Скарг давно оставил все печали позади, он все-таки поймал красавицу Милку, и она не сумела устоять против его ухищрений любовных, все прочее имело малое значение.

— Мне бы так жить в темнице этой! — сказал он, разминая могучие руки, потягиваясь словно кот.

Жив долгим взглядом пронизал напарника. Но ничего не сказал, промолчал.

Все подвластно великим правителям. По мановению руки их воздвигаются исполинские дворцы и храмы, которым суждено пережить создателей своих в тысячелетиях. По велению их и негромкому слову поднимаются над степями, долами и пустынями города новые, и тысячи людей стекаются в них, чтобы дать жизнь десяткам и сотням тысяч, дать жизнь в веках городам этим. По иному слову владык сдвигаются с места рати несметные и сокрушают города и селения, оставляя за собой черные пепелища и смерть. По воле власть имущих вырастают на пустошах сады бескрайние и леса, дающие тень и пропитание, по воле их рассекают пески знойные рукава каналов и встают по-обочь цветущие оазисы, по воле их реки поворачивают вспять или высыхают навеки, меняя лик земель. Все подвластно великим! Так есть ныне. Так было и шесть тысяч лет назад. Ибо никогда для держащих в руне своей державу не было преград и препон, не существовало морей, океанов, пропастей и пиков горних. И лишь в сражениях с себе подобными проверяли они власть и силу свою, погибая, растворяясь в пустоте небытия или же возвышаясь, становясь недосягаемыми. Поднявшийся над смертными перестает быть равным им, ибо уже восходит к богам, ибо уже полубог.

Много было великих властителей до Крона. Много их, сдвигавших горы и поднимавших города, превращавших пустыни в сады, а цветущие страны в пепелища. Множество великое, повелевавших тьмами подданных и неподданных своих, распоряжавшихся их жизнями и смертями, их скарбом и их кровом. Все ушли в никуда… То ли вырий открыл им свои врата, то ли черный зев преисподнего мира теней. Ни один не прислал с того света повеления нового, приказа строгого и грозного, даже весточки не пришло. И никому не грозны и не страшны они, ушедшие, только память про иных живет, переживая их, добрая ли, худая, но всегда лучшая, чем забвение. Ибо все подвластно великим правителям, пока пребывают они в мире этом, пока живы, пока разум и воля их слышны и видны вельможам, а чрез них и прочим, пока воеводы чтут слово их и исполняют его покорно и истово. Но умирает властитель великий — и с ним умирает власть его над прочими, и ничем не отличен он от них; умерших, такой же тихий и ненужный лежит он день, другой, третий среди живых, а потом прячут они его подальше с глаз — в склеп ли, мопшу глубокую, по ветру пускают ли с дымом и пеплом. Все знают, где тело его. А где душа… тоже знают, в мире ином. Только не дотянуться ей из мира иного своей властной рукой до них, до живущих, не изменить их судеб и жизней, не наградить, не возвысить, не унизить и не умертвить. Властвуют только живые. И бодрствующие. Ибо все подвластно великим правителям, но и они смертны. Все подвластно, но и они не лишены слабостей человеческих.