Жизнь Джейн Остин - Клэр Томалин Страница 44

Этот пассаж приводил и до сих пор приводит в расстройство и негодование многих поклонников Джейн Остин и считается примером родственного вероломства, а также абсолютно ошибочного представления об «утонченности» в Викторианскую эпоху. Но следует помнить, что Фанни очень любила тетку и свои воспоминания о ней, изложенные в письме к младшей сестре Марианне, закончила так: «Если эти рассуждения тебе неприятны, прости меня, но они просились с моего пера, и вот появились и изрекают правду…» Важность их состоит хотя бы уже в том, что из них можно понять, как Джейн принимали в Годмершеме: неизменно доброжелательно, но с отчетливым налетом снисходительности, чего она не могла не чувствовать. Например, приходящий куафер, который время от времени являлся в дом подстригать и укладывать дамам волосы, снижал для нее плату за свои услуги, — видимо, было очевидно, что ее воспринимают как бедную родственницу.

Автору, для которого ложное положение в обществе являлось одной из основных тем, в Годмершеме было что понаблюдать и о чем написать, но находиться здесь зачастую оказывалось не так уж приятно. Ничего необычного в подобной ситуации нет, для писателя она только естественна. Никто так зачарованно не исследует высшее общество, как тот, кто ощущает свою непричастность к этому волшебному кругу. Одним из очевидных примеров, конечно, является Ивлин Во. Генри Джеймс оставил достоверные зарисовки жизни в великосветских домах Англии, хотя и оставался сторонним наблюдателем. Оба писателя научились, как и Остин, «отбрасывать все признаки „обычности“» и впоследствии были, как и она, провозглашены непререкаемыми авторитетами по части поведения настоящих джентльменов и леди.

Упоминания Джейн Остин о кентских джентри не отличались ни почтением, ни даже вежливостью. «Явились, уселись, встали и отбыли», — описывала она визит неких благородных дам. Или о дочерях одной из них: «Каролина нисколько не стала не грубее, а Гарриет — нисколько не изящнее». Или: «Элизб. для дамы ее возраста и положения имеет высказать поразительно мало, а мисс Хаттон немногим больше». Мисс Флетчер, одна из молодых леди, с кем, как считали родные, Джейн могла бы подружиться, заинтересовала ее только тем, что любила «Камиллу» Бёрни, — и больше ничем. Похоже, из всех обитателей Кентербери Джейн готова была считать интересными людьми одних только молодых офицеров. А годмершемские вечера в семейном кругу попросту усыпляли. «Дай угадаю, Элизб. занимается рукоделием, ты ей читаешь, а Эдвард отправился почивать», — писала Джейн Кассандре, когда та навещала брата в декабре 1798 года.

Никто из соседей Эдварда или его родственников со стороны супруги не стал адресатом писем Джейн. Единственной близкой подругой, которую она приобрела в Кенте, была гувернантка Энн Шарп. Только в хрупкой, умной мисс Шарп обнаружила Остин душевное сродство. Та любила театр и писала достаточно бойко, чтобы сочинить пьесу для своих учеников под названием «Наказанная гордость, или Вознагражденная невинность». Пьеса эта даже была поставлена, хотя и всего лишь для развлечения слуг. И вот этой незаурядной особе приходилось зарабатывать свой хлеб единственно возможным способом — непростым учительским трудом. Джейн привязалась к ней мгновенно и — на всю жизнь. Несмотря на то что Энн Шарп в 1806 году оставила Годмершем и затем работала по большей части на севере Англии, подруги состояли в постоянной переписке.

Мисс Шарп стала для Джейн «моей дорогой Энн». В 1809 году, скучая и томясь в доме брата, писательница то и дело переносилась мыслями в те гораздо более жизнерадостные времена, когда мисс Шарп была рядом. Джейн интересовалась обстоятельствами жизни своей подруги, много раз приглашала ее в гости и однажды, насколько нам известно, летом 1815 года, зазвала-таки в Хэмпшир. Джейн Остин отправляла ей свои романы и интересовалась ее мнением. Известно, что Энн больше всего любила «Гордость и предубеждение», находила «Мэнсфилд-парк» превосходным, а «Эмму» ставила между этими сочинениями. В сущности, Джейн относилась к Энн Шарп как к родной сестре. Однажды она так распереживалась за подругу, что выразила безнадежное романтическое пожелание, чтобы в нее влюбился отец ее подопечных, вдовец сэр Уильям П. из Йоркшира: «Как бы я хотела, чтобы он женился на ней! О сэр Уил., сэр Уил.! Как же я стану любить вас, если вы полюбите мисс Шарп!» [118] Нет нужды говорить, что сэр Уильям ей не внял. Ни он, ни мисс Шарп не являлись героями романа, и должно было пройти некоторое время, прежде чем другая романистка заставит хозяина дома жениться на гувернантке…

Именно Джейн, а не кто-либо из годмершемских обитателей, в свое время известила Энн о смерти ее бывшей работодательницы Элизабет Остин. Одно из своих последних писем Джейн тоже написала своей дорогой Энн, а после кончины сестры Кассандра сочла своим долгом отправить мисс Шарп (как она продолжала ее называть) прядь волос сестры и несколько памятных вещиц. Скудость этих даров подчеркивает ту бедность и бережливость, что были привычны для всех трех: одним из них стала длинная тупая игла, пролежавшая в рабочей шкатулке Джейн около двадцати лет. Без сомнений, следующие тридцать она сберегалась как настоящее сокровище. Мисс Шарп дожила до 1850-х годов. Племянник Остин, Джеймс Эдвард, нашел ее «ужасающе манерной, но довольно занятной». Это суждение возвращает нас к словам Филы Уолтер о Джейн Остин: «манерна и с причудами». Похоже, в Кенте Джейн нашла родственную душу, одну из самых лучших своих подруг, ту, что, не отличаясь ни богатством, ни удачливостью, была подлинно близкой. К тому же дружбу эту не нужно было делить с родней — Энн была только ее подругой. А то, что мисс Шарп сама зарабатывала себе на жизнь и позднее открыла школу для девочек в Эвертоне, позволяет понять, что именно в ней интересовало и привлекало Джейн Остин.

Манерность и причуды могут быть средством самозащиты. Как и молчание. Но в случае с Джейн Остин особенно сложно понять, когда она сама хранит молчание по какому-то вопросу, а когда это результат работы ножниц Кассандры. Ее молчание по поводу политики общеизвестно, и принято считать, что оно указывает на согласие с консервативными взглядами ее семьи. Ребенком она накарябала на полях «Истории Англии» Голдсмита [119]: «Благородно сказано! Это речь тори!» — но этот боевой клич единственный из известных нам. После смерти Джейн ее племянница Каролина, дочь Джеймса Остина, пытаясь вспомнить, какую точку зрения тетушка высказывала в обществе, не смогла припомнить «ни одного ее слова или выражения» касательно политики. Но даже если писательница и осталась верной тори, ее симпатии не обязательно распространялись на членов парламента от их графства.

Кроме того, политика была мужским делом. Как и охота. Генри Остин доверительно сообщил нам, что любимым поэтом-моралистом его сестры был Каупер и что особенно она любила его поэму «Задание», которую могла цитировать по памяти. Однако она хранила молчание по поводу его отвращения к охоте с ее жестокостью… Впрочем, взывать словами Каупера к братьям и их друзьям, страстным любителям поохотиться, пострелять, затравить дичь, все равно было бы довольно нелепо. Генри не упускал возможности поохотиться, когда находился в Годмершеме. Все сыновья Эдмунда с юности приучались к охоте. Страстными охотниками были и Джеймс с сыном. Так что если Джейн и разделяла чувства Каупера, то вслух этого предпочитала не говорить. В своих письмах она упоминает об охоте в совершенно нейтральном тоне. В «Мэнсфилд-парке» она отправляет Эдварда Бертрама охотиться вместе с Генри Крофордом, а в незаконченном романе «Уотсоны» не без сочувствия пишет о переживаниях десятилетнего Чарльза Блэйка, отправившегося на свою первую охоту. Нет никаких свидетельств того, что Джейн Остин хотя бы раз побывала на празднествах, завершавших в те времена большую охоту. И все же привязанность к братьям если и не пересиливала, то во всяком случае заглушала моралите Каупера.