Фронда - Константин Кеворкян Страница 45

И когда у В. Шульгина в конце его жизни спросили, как он по прошествии стольких лет оценивает приход большевиков к власти, он, по свидетельству очевидца, немного помолчал, а потом медленно, но многозначительно сказал, что, конечно, «не такого пути желал бы он России, но другого у нее, по-видимому, не было» (14). То, что оправдывал очевидец – гениальный Блок – в наше время подвергается осмеянию и вызывает презрение у той же элиты. Э. Рязанов высокомерно заявлял: «7 ноября (годовщину Октябрьской революции – К.К.) я считаю трагической датой в жизни нашего Отечества… К сожалению, народ оказался очень восприимчив к демагогическому лозунгу “Грабь награбленное”.

Многим миллионам пришлась по душе психология погромщика, полюбилась мораль мародера, прикипели к душе повадки убийцы… Седьмого ноября началось семидесятилетнее царство жлобов» (15).

«Мародеры», «убийцы», «жлобы»… Как же далеко от этого пасторальное описание Платона Каратаева. Почему получилось так, что интеллигенция из союзника угнетенного народа превратилась в его злобного эксплуататора и ненавистника, пойдет речь в этом разделе книги.

Социалистическое государство появилось на свет в результате победы социальной революции, когда народ (преимущественно крестьянство, движимое перенаселением и голодом) единодушно поднялся на борьбу за хлеб и землю против тех, кто не хотел эту землю отдавать. Либеральная интеллигенция, к топору неустанно призывавшая Русь, явно не ожидала, что во время революции неблагодарный люд начнет истреблять ее с не меньшим остервенением, чем другие правящие классы. Ведь «благородная» кровь хлынула даже не после Октябрьского переворота, а сразу после Февральский буржуазной революции.

Разложение царской армии, которому всячески потакали А. Керенский и компания, армии, которая, будучи организованной, вооруженной силой могла бы сдержать страсти – этой армии пришлось первой пережить ярость разагитированного эсерами, большевиками и «трудовиками» народа. Писатель М. Пришвин в своих дневниках описывает разговор с бывшим солдатом царской армии, который вспоминал события 1917 года; автор передает прямую речь собеседника:

«Сначала объявили, что Николай отказался от царства. Потом объявили, что царем будет Михаил. А когда в третий раз выстроили, то подполковник вынул шпагу и сломал. Тут же было объявлено, чтобы честь не отдавать, что солдаты и офицеры на равном положении, и все товарищи. Стали, конечно, догадываться и веселеть, разговоры пошли всякие. А что это значит, полковник шпагу сломал – этого понять не могли. Но вскоре приехали делегаты и все объяснили. Тогда солдаты согласились и «перемундировали» полк. Я спросил:

– Что это значит: «перемундировали»?

Так спокойно ответил Агафон Тимофеевич.

– Известно что: перестреляли…

– Всех?

– Всех.

– А того подполковника?

– Прикололи.

Что-то было в этом последнем слове до того противоестественное, будто о курице разговор был или о баране.

– Агафон Тимофеевич, – сказал я, – за что же всех-то, как это понять?

– Это отмщение, – ответил Агафон, – мучили нас они, вот и отмщение» (16).

Отмщенье не носило характер мести конкретному человеку – мстили всем господам, жгли усадьбы и «добрым» дворянам. Старое общество воспринималось народом как несвободное, вернее, построенное на «неволе». Это было связано, в первую очередь, с отчетливо понимавшейся социальной несправедливостью дореволюционного строя. Н. Бердяев: «Новые люди, пришедшие снизу, были чужды традициям русской культуры, их отцы и деды были безграмотны, лишены всякой культуры и жили исключительно верой. Этим людям свойственно было ressentiment [48] по отношению к людям старой культуры, которое в момент торжества перешло в чувство мести. Народ в прошлом чувствовал неправду социального строя, основанного на угнетении и эксплуатации трудящихся, но он кротко и смиренно нес свою страдальческую долю. Но наступил час, когда он не пожелал больше терпеть, и весь строй души народной перевернулся… Кротость и смиренность может перейти в свирепость и разъяренность» (17).

Прорыв из старого общества воспринимался как прорыв к истинной свободе. Но «свобода» в крестьянском понимании означала «волю». Возможно, мы имеем дело с одной из наиболее грандиозных и, вместе с тем, трагических иллюзий народного сознания. Логика социального творчества потребовала от народа некий прообраз, тот идеал, в соответствии с которым он собирался преобразовывать существующую реальность. В арсенале народной культуры этот идеал справедливости чаще существовал как религиозная надежда на «Царство Божье», как некая гуманистическая абстракция. В качестве его нравственного императива выступал принцип социальной справедливости. Как и в социализме.

В русском менталитете понятия «свобода» и «социальная справедливость» неразрывны, они представляют две стороны одного целого. Слово-понятие «воля» в народном понимании означает выражение свободы от принуждения и любых ограничений. «Воля», предполагала освобождение от гнета чиновничества, от налогов, от государственных повинностей, включая обязательную армейскую службу, от правовых ограничений… Соответственно, революция большевиков, воспринимаемая как акт освобождения, виделась как решающий шаг в переходе к «воле». Но когда большевики принесли новую неволю, их начали резать, как и всех прочих.

Вот что пишет тюменский писатель К. Лагунов о Сибирском (конкретнее— Тобольском) народном восстании начала 1921 года: «Дикая ярость, невиданные зверства и жестокость – вот что отличало крестьянское восстание 1921 года… Коммунистов не расстреливают, а распиливают пилами или обливают холодной водой и замораживают. А еще разбивали дубинами черепа; заживо сжигали; вспарывали животы, набивая в брюшную полость зерно и мякину; волочили за скачущей лошадью; протыкали кольями, вилами, раскаленными пиками; разбивали молотками половые органы; топили в прорубях и колодцах. Трудно представить и описать все те нечеловеческие муки и пытки, через которые по пути к смерти прошли коммунисты и все те, кто хоть как-то проявлял благожелательное отношение к Советской власти…» (18).

Зафиксируем основные черты русского общества, точнее, его крестьянской подноготной – отсутствие чувства меры и границы дозволенного (западная законопослушность во многом была продиктована вынужденной скученностью, необходимостью уживаться на ограниченных земельных и городских пространствах); перепады активности от лени до энтузиазма (крестьянская привычка к кратковременному напряжению всех сил во время уборки урожая, хорошо знакомая нам «кампанейщина»); коллективный принцип: «Будь как все» (основа коллективизма крестьянской общины).

Не надо видеть в этих чертах особенной доблести, ума или народной мудрости. Но не нужно и думать, что многовековые черты народного характера улетучились, поскольку несколько десятилетий на территории Российской империи правили большевики. Удаль на грани и за гранью идиотизма мы можем наблюдать каждый день – в исступленном заплывании за буйки, и в распитии загадочных спиртосодержащих напитков, и «какой же русский не любит быстрой езды». Пожалуй, эти качества хороши на войне, но не в мирной жизни. Нельзя вооружать непредсказуемый народ, а тут по стране бесконтрольно разошлись миллионы вооруженных, озлобленных крестьян. Правительство с ними и безоружными во время первой русской революции едва справилось [49]. Либералы не смогли, а вот Сталин не постеснялся – не только взнуздать революцию, но и заставить работать врожденные качества народа на идею модернизации страны, что дало свои неоспоримые плоды.