Вдоль фронта - Джон Рид Страница 47

Греческие и римские стены; острия четырехсот минаретов; мечети, построенные на королевские сокровища в минуту честолюбивой вспышки, овладевшей сердцем великолепного султана; другие мечети, бывшие христианскими храмами при императрице Ирине, стены которых из порфира и алебастра, – мозаика, побеленная сверху, просвечивает роскошью золота и пурпура; фрагменты арок и колонн из цветных камней, на которых когда-то стояли золотые статуи императоров, и наконец, величественно вырисовываясь над горизонтом, двойные арки увенчанного деревьями акведука.

Швейцар отеля был ловкий итальянец с нюхом по части «чаевых». Он почтительно склонился ко мне, когда я завтракал, и, потирая руки, зашептал по-французски:

– Excellence! Тайная полиция была здесь с запросом относительно вашей милости. Желает ли ваша милость, чтобы я сказал им что-нибудь особенное?…

Меня ждал Дауд-бей, и мы вместе вышли на улицу, где звенят пролетающие мимо трамваи, мальчишки-разносчики выкрикивают названия газет, напечатанных по-французски, а гостиницы, антикварные лавки, кафе, банки и посольства делают ее похожей на ободранный квартал итальянского города. Здесь все, и мужчины и женщины, одеты в европейское платье, немножко уже вышедшее из моды, – покрой и материя из магазина готового платья со второразрядной улицы Нью-Йорка. Это толпа, в которой нет определенных национальностей, – смесь всех рас, – легкомысленная, беззастенчивая и ловкая толпа людей, которых можно определить одним словом – левантинцы. У дверей немногих открытых посольств восседают традиционные посольские швейцары – черногорцы в своих варварских одеяниях, состоящих из широченных шаровар, узкой куртки и яркого, широкого пояса с пистолетами. У дверей консульств и миссий околачиваются «кавасы» в расшитой золотом форме, в красных фесках, увешанные блестящим оружием. Иногда по улице проносится элегантный экипаж с кучером и выездным лакеем, одетыми в яркие ливреи дипломатического корпуса. Но стоит свернуть немного в сторону от Grande rue (Большой улицы) или Трамвайной улицы, и вы очутитесь среди высоких домов с выступающими верхними этажами, из которых раздаются призывы полураздетых женщин, бесстыдно глядящих изо всех окон. В этих узких, извилистых улочках толпятся и ютятся воры, мошенники и все, что есть низкого и порочного среди христианского Востока. Под ногами ужасающая грязь; потоки подозрительной жидкости выливаются из окон без всякого стеснения; кругом стоит невыносимая, характерная вонь. Такие улицы тянутся на целые мили, целые кварталы отданы распутству и разврату, между тем как лицом к культурным джентльменам и изящным дамам европейской колонии повернут только бойкий и тонкий, как скорлупа, слой отелей, клубов и кафе.

Это был день, когда Варшава очутилась в руках у немцев. Вчера все немецкие учреждения и предприятия вывесили германские и турецкие флаги, чтобы отпраздновать это событие. Спускаясь по крутой улице, которая с безжалостностью современной цивилизации разрезает пополам древнее турецкое кладбище для того, чтобы можно было провести трамвай, Дауд-бей рассказал мне интересные подробности относительно этого празднования.

– Турецкая полиция обошла все дома, – говорил он со смаком, – и приказывала везде спускать германские флаги. Пришлось выдержать целую бурю, так как германское посольство серьезно обиделось.

– Зачем же вы это сделали? Разве вы не союзники?

Он сбоку посмотрел на меня и насмешливо улыбнулся.

– Никто сильнее меня не привязан к нашим тевтонским братьям; вы знаете ведь, что немцы заставляют наш народ думать, будто они мусульмане. Возможно, что, согласно германским взглядам, взятие Варшавы может считаться также и турецкой победой; но мы, знаете ли, становимся очень чувствительны по части распространения германских флагов в городе.

Я заметил, что на многих магазинах и отелях есть новые вывески на французском языке, но в большинстве случаев европейские языки совсем устранены.

– Вам покажется это забавным, – сказал Дауд-бей. – Видите ли, когда разразилась война, правительство издало распоряжение, чтобы никто в Турции не пользовался языком враждебных наций. Французские газеты были запрещены, французские и английские вывески сняты; было воспрещено говорить по-французски, по-английски и по-русски; письма, написанные на одном из этих трех языков, просто сжигались. Но вскоре оказалось, что большая часть населения по эту сторону Золотого Рога говорит только по-французски и совсем не знает турецкого; пришлось уступить. Что же касается писем – дело было просто. Американский консул протестовал, поэтому неделю тому назад в газетах было напечатано, что хотя французский, английский и русский по-прежнему запрещены, все же можно писать письма на американском языке!..

Дауд-бей – турок из старой, знатной семьи, что очень редко встречается в Турции, где семьи возвышаются и падают на протяжении одного поколения, где нет фамильных традиций, так же как не существует и фамилий. Дауд сын Гамида – это все, что мы о нем знаем, так же как и я был известен турецкой полиции как Джон сын Чарльза.

С великолепной беспечностью, столь свойственной туркам, Дауд был сделан адмиралом турецкого флота в возрасте девятнадцати лет. Несколько лет спустя была приглашена английская морская комиссия для реорганизации турецкого флота. Неловко было уволить знатного, богатого молодого турка с занимаемой им должности. Комиссия обратилась к нему с вежливым вопросом, желает ли он продолжать свою службу. Он ответил: «Я очень бы желал ее продолжать, при том только условии, что мне не придется ступить ногой на корабль. Я совершенно не выношу моря». Итак, он больше не служит во флоте.

Я спросил его, почему он не проливает кровь и не ищет смерти вместе со своими соотечественниками в Галлиполи.

– Конечно, – сказал он, – вы, западные европейцы, этого не поймете. У нас вы можете откупиться от военной службы, уплатив сорок лир. Если же вы этого не сделаете – это равносильно тому, что у вас нет сорока лир. А такое предположение унизительно. Ни один турок из сколько-нибудь знатной семьи не может позволить себе служить в армии, если, конечно, он не вступает в высшие чины, избирая себе военную карьеру. Да, дорогой, если бы я вздумал служить на войне, это было бы позором, который убил бы моего отца. Совсем иначе, чем у вас. У нас унтер-офицер, производящий набор, предлагает вам уплатить взнос за освобождение от службы, и, если у вас не найдется денег, он будет насмехаться над вами.

У подножья холма целая путаница перекрещивающихся улиц: крутая улица, бывшая прежде единственным путем, по которому можно было взобраться на Пера; извилистые, узкие переулки, протискивающиеся через греческий квартал, наполненный высокими грязными домами, ведущие к постыдному матросскому кварталу Галаты с его улицами Пяти и Десяти Пиастров; улица, ведущая к тоннелю фуникулера, где вагонетки карабкаются под землей к вершине холма, – все эти улицы выходят на площадь Кара-Киой перед прославленным мостом Валидэ-Султан-Кейпризи, ведущим в Стамбул.

Одетые в белое собиратели пошлин стоят у моста, то колеблющегося, то смыкающегося, то размыкающегося под напором толпы, кидающей звенящие монеты в десять пара в их протянутые руки. Как бесконечный поток среди белых свай, льется этот пенистый и брызжущий настой из всех наций и религий – из Стамбула в Пера, из Пера в Стамбул. Развевающиеся шелковые арабские головные уборы, шлемы, красные с желтым тюрбаны, элегантные фески – фески, окутанные зеленым тюрбаном, чтобы отметить родство с пророком, фески с белым тюрбаном – знак священников и учителей, – персидские «тарбуши», французские шляпы, панамы. Спешащие группы женщин с закрытыми лицами, которых не может видеть ни один мужчина, под «чадрою» черного, серого и светло-коричневого цвета, на невероятно высоких французских каблуках, в сопровождении черной рабыни; арабы из сирийской пустыни в развевающихся белых одеждах; дервиш, – откуда-то из деревенской глуши, заросший бородой до самых глаз, покрытый рваным пестрым рубищем, сквозь которое видно загорелое тело, – бормочет в экстазе молитвы, в то время как кучка почитателей теснится вокруг него, чтобы поцеловать руку и вымолить благословение; босоногие армянские носильщики, бегущие мелкой рысцой, сгибаясь под тяжестью больших ящиков, громко кричат: «дестур», чтобы расчистить дорогу; четыре солдата с новыми винтовками; верховые полицейские в шлемах; евнухи в сюртуках, неуклюже волочащие ноги; болгарский епископ; три албанца в синих суконных шароварах и куртках, расшитых серебром; две католических сестры милосердия, идущие за повозкой, – ее везут ослики – подарок торговцев-магометан Большого Базара; «мевлеви», или пляшущий дервиш, в высокой конической фетровой шапке и сером одеянии; группа немецких туристов в тирольских шапочках, с открытыми бедекерами в руках, во главе с представительным армянским гидом; представители пятисот осколков чуждых рас, оставленных после великих нашествий древности во всех углах и закоулках Малой Азии. Пера – европейская, греческая, армянская, итальянская, все что угодно, – только не турецкая. Куда же направляется эта экзотическая толпа, вливающаяся в Пера? Вы ее никогда там не видите.