Вдоль фронта - Джон Рид Страница 48

Тысячи торговцев самыми невероятными товарами: ангорским медом, халвой, рахат-лукумом из лепестков роз, каймаком (сделанным из молока буйволиц, укрытых в темных стойлах), гнусных открыток, мундштуков немецкого изделия, адрианопольских дынь, английских булавок, ковров из Ньюарка в штате Нью-Джерси, целуллоидных бус, – все это движется среди толпы, выкрикивая и расхваливая свои товары, вопя, зазывая и визжа: «Только цент, один цент, два цента! Он пара, беч парайя!»

Вправо расположен торговый порт, переполненный судами, и за ним внутренний мост, перекинутый через прекрасный изгиб Золотого Рога.

За мостом расположился ряд понтонов для охраны порта от английских подводных лодок, а возле пристани Ширкет Хариэ – пароходы Босфора, стремительно врезающиеся с ревущими свистками в гущу каиков, снующих повсюду, как стая рыб. А там, за ярко-голубой, плещущей далью, смутные очертания Малой Азии, ее гористые берега с белыми точками Скутари, Стамбул, купающийся в море, увенчанный дворцами и зеленью деревьев…

Слева направо изумительный размах города и великих мечетей: Айа Софиа, построенная императором Юстинианом тысячу лет тому назад, вся на массивных неуклюжих упорах выцветшего желтого и красного цвета; мечеть султана Селима, покорителя Мекки; мечеть султана Ахмета; Йени Валидэ Джами у конца моста, султана Сулеймана Великолепного, который был другом Франциска I, султана Баязета…

Плавучий раздвижной мост медленно, со скрипом сдвинулся, чтобы дать проход немецкой подводной лодке, идущей из Дарданелл. Она плыла на поверхности, ее перископ был выкрашен в ярко-голубой с белыми полосами цвет, который лучше всего маскирует в южных морях, но внезапно на солнце набежало облако, и она стояла, ясно выделяясь на посеревшей воде.

– Потребуется не меньше часа, чтобы опять свести мост, – сказал Дауд-бей и потащил меня в узкий проход между каменными зданиями, где маленькие столики и табуретки приютились в тени высокой стены, и старый турок в шлепающих туфлях и потрепанной феске подавал мороженое. Там, на площади – шум и крики, знойное солнце, заливающее мостовую, здесь – прохлада и мирный покой.

– Дауд-Паша! – произнес смеющийся голос. Это была стройная девушка в выцветшем зеленом феридже, с загорелыми, босыми ногами, закутанная в шаль, которую она заколола под самым подбородком, как делают самые бедные девушки, не могущие позволить себе роскошь вуаля.

Ей не могло быть больше пятнадцати лет; у нее золотистая кожа и черные лукаво мерцающие глаза.

– Эли! – воскликнул Дауд, схватив ее за руку.

– Дай мне денег! – сказала Эли повелительно.

– У меня нет мелочи.

– Отлично, так дай мне крупных.

Дауд засмеялся и протянул ей меджидий, она вскрикнула от удовольствия, захлопала в ладоши и убежала.

– Цыганка, – сказал Дауд, – и самая красивая девушка в Константинополе. Хамди, один из моих друзей, влюбился в нее и взял ее в свой гарем. Она поселилась в Эюбе. Но две недели спустя я как-то зашел сюда и, сидя за стаканом шербета, вдруг услышал рядом звонкий голосок: «Дауд-Паша, дай мне денег, пожалуйста». Это была Эли. В течение двух недель она старалась быть почтенной замужней женщиной, так как действительно любила Хамди. Он был к ней очень добр – дарил ей наряды и драгоценности и ухаживал за ней, как любовник. Но она не могла дольше выдержать, клянчить на улицах было гораздо веселее – она любила толпу. Раз ночью она выскользнула из гарема и переплыла через Золотой Рог!

Он засмеялся и пожал плечами:

– Невозможно приручить чингани.

Мы расплатились.

– Да будет с вами милость аллаха, – ласково сказал хозяин, а турок, сидевший за нашим столиком, поклонился и пробормотал: – Афиет олсун. Да пойдет вам на пользу скушанное вами!

У пристани, где выстроились каики, каждый лодочник громко вопил, стараясь перекричать другого; слепая старуха в черных отрепьях скрючилась у стены и протягивала руку за милостыней. Дауд бросил ей медную монету. Она подняла на нас свои невидящие глаза и сказала нежным голосом: «Да будет радостен ваш путь».

– Кач парава? Сколько? – сказал Дауд. В ответ раздался гул голосов, кричащих что-то непонятное.

– Возьмем этого старика, – сказал мой приятель, указывая на фигуру с длинной седой бородой, в оранжевой тюбетейке, красном кушаке и розовой рубашке, расстегнутой спереди, обнажающей его старую волосатую грудь.

– Сколько, эффенди? – Дауд употребил почтительное выражение, которое турки применяют без различия ранга и положения.

– Пять пиастров, – ответил старик с надеждой в голосе.

– Я заплачу полтора, – сказал Дауд, прыгая в каик.

Каикджи, ничего не ответив, оттолкнулся от берега.

– Как тебя зовут, отец мой? – спросил Дауд.

– Мое имя Абдул, сын мой, – сказал старик, гребя и потея на солнце. – Я родился от Магомета Коротконогого в Трапезунде, на Черном море. Уже сорок два года плаваю я в своем каике по Стамбульскому лиману.

Я попросил Дауда спросить, что он думает о войне.

– Хорошая война, – сказал Абдул. – Все войны против гяуров хороши; разве не говорится в коране, что тот, кто умирает, разя неверного, попадет в рай?

– Ты сведущ в коране! – воскликнул Дауд. – Может быть, ты – шейх и руководишь молитвами в мечети?

– Разве надет на мне белый тюрбан? – сказал старик. – Нет, я не священник, но в молодости я был муэдзином и призывал к молитве, стоя на минарете.

– Что ему за дело до войны? – сказал я. – Лично его она не затрагивает.

Дауд перевел.

– У меня на войне четыре сына и два внука, – сказал Абдул с достоинством. Затем, обращаясь ко мне: – Ты аллеман – немец – один из наших братьев, которые не знают нашего языка и не носят фески? Расскажи мне, какой формы и постройки ваши мечети. Так ли велик ваш султан, как и наш?

Я уклончиво ответил, что он очень велик.

– Мы победим в этой войне, иншалла, если будет угодно богу, – сказал Абдул.

– Машалла! – серьезно ответил Дауд, и мне стало ясно, что его легкий европейский скептицизм – только тонкий слой лака на восьми столетиях религиозного фанатизма.

Наш каик врезался в гущу сгрудившихся каиков, шумную от крикливых и спорящих лодочников. Абдул встал во весь рост и заорал:

– Вардах! Дайте дорогу, собачьи дети! Дайте дорогу пассажирам! У вас нет пассажиров, чего же вы загораживаете пристань?

Мы положили полтора пиастра на скамейку гребца и соскочили на берег Стамбула. Пройдя через узкую вьющуюся улицу, высоко загроможденную дынями, арбузами, овощами, бочками с водой и завешанную ободранными полотнищами, подпертыми палками, мы наткнулись на изумительную толпу носильщиков-амбалов, мулл, купцов, паломников и разносчиков. По восточному обыкновению, никто из них не сдвинулся с нашей дороги – мы прокладывали себе путь пинками.