Геринг, брат Геринга. Незамеченная история праведника - Уильям Берк Страница 47

Мучимый беспокойством за свое будущее, Альберт “угодливо” выдавал одну за другой истории о своих многочисленных заступничествах. Напрасно: его нервное от безысходности поведение воспринималось допрашивающими как лишнее доказательство того, что он лжет. “Он был из той породы свидетелей, которые заламывают руки, говорят сверх меры и добровольно рассказывают то, о чем никто не спрашивал. Он вел себя очень нервно. Рассказывал удивительные истории, поверить в которые мне лично было трудно просто потому, что он был абсолютно неубедителен как свидетель”, – вспоминает Зонненфельдт. Следователи считали, что он врал, чтобы “его не сваливали в одну кучу с братом”, или же что если он и делал то, о чем говорил, то исключительно для собственной финансовой выгоды. [218] Однако Зонненфельдту стал понятен метод, которым, скорее всего, пользовался Альберт для получения согласия от старшего брата. Лично убедившийся, каким огромным самомнением обладает Герман, Зонненфельдт писал: “Альберт знал, что Герман был хвастуном, и не одобрял его политику. [Он] помогал своим друзьям, пользуясь его тщеславием: “Но, Герман, ведь это же в твоей власти!” [219]

* * *

Альберта не освободили после допроса, зрители того матча в Нюрнберге хотя бы смогли насладиться увлекательной драматургией, заключавшейся в сериях обнажающих человеческий характер вопросов и ответов. После того как последнее “почему” было ловко отбито последним “потому что”, зрителям показали красноречивый эпилог-развязку, рассказывающий во всех подробностях об отношениях и человеческих качествах двух братьев, Германа и Альберта. Первое представление об этом эпилоге можно было получить уже из простого и безобидного вопроса Джексона на процессе – об отношениях Альберта со своим братом. Альберт ответил на этот простой вопрос развернуто:

Вы должны различать две вещи, когда говорите об “отношениях”. Первое – это мои отношения с Германом как с частным лицом, моим братом; второе – мои отношения с ним как с официальным лицом. Что касается его как брата, он хорошо относился ко мне и также оказывал помощь, как вы уже знаете из предыдущих допросов. Как братья мы были очень близки, у нас были обычные отношения, которые бывают у членов семьи. Никаких отношений с ним как с официальным лицом я не имел. Я хочу отметить, что начиная с 1923 года, то есть с момента основания партии, я был одним из убежденнейших оппонентов партии, причем активным оппонентом, и я не общался со своим братом как с политиком. [220]

Эпилог дополнился еще несколькими предложениями, когда Джексон задал дополнительный вопрос, на который, как ему казалось, ответ мог быть только положительный. “Ваш брат был довольно тяжелым человеком, не так ли?” – спросил он. Показывая ту странную преданность, которая была характерна для их отношений, Альберт возразил: “Напротив, он был человеком очень мягким. Он делал все для моих сестер и родных, он их избаловал. Однако он знал, что мне все это совсем не нравится, поэтому я пошел своей дорогой, и ничто общее нас не связывало”. [221]

На тот же вопрос, заданный еще одним недоверчивым следователем двумя неделями ранее, он ответил в той же манере, с тем же “напротив”: “Насколько он был в состоянии, он мне помогал… Поначалу у него было достаточно власти для этого, потом власти стало меньше из-за возвышения Гиммлера. У него было мягкое сердце, и, когда он слышал о том, что происходит несправедливость, и я настойчиво обращал на это его внимание, он всегда пытался исправить ситуацию”. [222] Действительно, эта братская преданность, кажется, никуда не делась даже тогда, когда у Германа Геринга оказались совсем связаны руки в Нюрнберге. Когда на предварительном допросе его спросили о братьях и сестрах и их местонахождении, он сказал, что у него есть брат по имени Альберт, который “находится в лагере”, но специально отметил при этом, что тот “никогда не состоял в партии”. [223]

Посреди развития событий эпилог получил неожиданный обертон. Еврейский вопрос! Как только была затронута эта взрывоопасная тема, радужная семейная картина, нарисованная Альбертом, разлетелась на кусочки. Глазам публики предстала оборотная, темная сторона отношений Альберта и Германа, на наличие которой он намекал ранее своим развернутым определением. “Что сказал ваш брат, когда вы рассказали ему об ужасах, творившихся с евреями?” – спросил Джексон. Альберт ответил:

Ну, он всегда отвечал на такое, что все это преувеличено, потому что ему присылают точные отчеты о таких вещах. Он говорил, что я не должен вмешиваться в государственные дела, в исторические дела, потому что у меня нет никаких познаний в политике. “ Ты политический идиот!” – это его слова. Я создавал ему много проблем, потому что все-таки постоянно вмешивался. Знаете, он в пятой камере и может сам вам об этом рассказать. Мне также известно из одного протокола допроса, что он назвал меня “паршивой овцой в семье”. Он назвал меня “чужим”. [224]

Пытаясь добиться желаемого ответа, Джексон продолжал: “Но он не отрицал, что знает о происходящем с евреями, правильно?”

“Нет, он не отрицал этого. Он просто преуменьшал степень происходящего, скажем так. Он всегда говорил, что рассказы преувеличены. Я полагаю, настоящей причиной здесь было то, что ему не хотелось показывать свою слабость перед Гиммлером”. [225]

Вполне согласуясь с наблюдением Зонненфельдта, Альберт тут же сообщил информацию, о которой его не спрашивали: “Чтобы дать вам понять, насколько малой властью обладал мой брат в решении таких вопросов, я хочу привести еще один пример. Однажды за ужином мы абстрактно обсуждали тему евреев, гестапо и так далее”.

– Вы имеете в виду, вы и ваш брат? – уточнил Джексон.

– Да, и я спросил его, каковы его планы или что он знал о еврейском вопросе, и он сказал, что лично у него был план, по которому значительную часть Польши со столицей в Варшаве нужно отдать евреям, которых следовало свезти туда со всей Германии, Австрии и Чехословакии. И там у них была бы автономия, иными словами, они бы управлялись со своими делами так, как им заблагорассудится. В реальности это, конечно же, было бы просто огромное гетто, но это уже намного более человечная идея. Разумеется, у этой идеи не было шансов, потому что Lustmörder Гиммлер ничего такого бы не допустил. Это слово означает человека, который убивает ради удовольствия. [226]