Лапти сталинизма. Политическое сознание крестьянства Русского Севера в 1930-е годы - Николай Кедров Страница 47

Все эти грани крестьянских представлений о месте и роли вождей в жизни общественного организма в конечном итоге и предопределяли высокую интенсивность петиционного движения и его значение в качестве связи с высшей государственной властью, которое придавали ему сами жители села. В заключение, вероятно, следовало бы назвать все указанные выше черты традиционными, указав, что они были унаследованы «сталинскими крестьянами» от своих прямых предшественников, подданных российского императора. Последнее положение, вероятнее всего, верно, однако высказать саму дефиницию «традиционное» нам не позволяет ее неопределенность. Используя этот термин, исследователи, как правило, стремятся подчеркнуть динамизм рассматриваемых ими процессов по отношению к предшествующему периоду. При этом в «недра» традиционного общества обычно включают всю предшествующую историю российской деревни. Однако в таком случае нам пришлось бы допустить, что неизменными оставались и политические представления жителей села на протяжении всей истории России. Последнее маловероятно, и уж точно никак не следует из предшествующего анализа [340].

В современной историографии бытует несколько устойчивых оценок относительно представлений крестьянства о местной власти. Первая — что крестьяне разделяли местный и центральный уровни власти. Однако при этом без ответа обычно остается вопрос, на каком уровне властных органов проходила эта символическая граница крестьянского восприятия. Во-вторых, считается, что крестьянство в целом негативно оценивало представителей местной власти, обвиняя их в бюрократизме, некомпетентности, грубости, пьянстве, мздоимстве и иных пороках. Наконец, нередко встречается тезис о том, что крестьяне винили именно местных чиновников в постигших деревню и лично их несчастьях, снимая при этом ответственность с высших руководителей коммунистической партии и советского государства.

Сложность вопроса о характере представлений крестьян о местной власти во многом заключается в тенденциозности источников по этой теме. Для политических сводок и других документов политического контроля тема отношения крестьян к местной власти не была главной. Их составителей интересовали другие проблемы, главным образом связанные с отношением крестьянства к советской (то есть центральной) власти и ее политике в деревне. В силу этого сведения об отношении крестьян к руководству на местах в этих документах не столь многочисленны. Следственные материалы сохранили данные о девиантном поведении крестьян в отношении представителей местной власти. Однако их нельзя считать нормой крестьянской повседневности. К тому же следует учитывать, что для советской юстиции 1930-х годов была характерна тенденция к политизации бытовых конфликтов. Главным источником изучения указанной темы до настоящего дня остаются «письма во власть». Они содержат многочисленные собственно крестьянские оценки деятельности советских служащих на местах. Однако из-за петиционного характера этих источников сведения, которые мы можем почерпнуть из «писем во власть», в основном имеют отрицательный характер. Дело в том, что именно представители местных органов власти были основными оппонентами крестьян в ситуациях, которые вели к появлению обращений. Апеллируя к более высокой инстанции, крестьяне, дабы придать больший вес своим аргументам, стремились подчеркнуть отрицательные качества местных начальников, дискредитировать их. Эта особенность «писем» требует еще более пристально взглянуть на имеющиеся документальные материалы. Возможно, наилучшим способом решения данной источниковедческой проблемы было бы проведение микроисторического исследования деятельности одного сельсовета. Не имея такой возможности, в настоящей работе мы проанализируем данные, которые содержатся в указанных источниковых комплексах, стараясь максимально учитывать отмеченную выше их специфику.

В 1930-е годы местная власть была представлена тремя уровнями администрации: сельской, районной и краевой. Разумеется, самым упоминаемым из властных инстанций в политическом дискурсе северной деревни 1930-х годов был сельсовет. Именно с ним наиболее регулярно приходилось сталкиваться крестьянину в своей повседневной жизни. После упразднения волисполкомов сельсоветы стали нижним звеном советского аппарата власти. В этом качестве они выполняли множество различных административных функций, так или иначе вторгаясь в частную жизнь крестьянина. Кроме того, в официальной риторике сельсоветы служили доказательством демократизма и народного характера власти, живым воплощением идей крестьянского представительства. Впрочем, сами крестьяне не были склонны оценивать существующую в стране власть как рабоче-крестьянскую. Под дефиницией «советская власть», как правило, понимали существующий в стране режим. Интересный случай произошел в Пуромском сельсовете. Там во время обсуждения вопроса о хлебозаготовках собравшиеся крестьяне спросили присутствовавшего при этом председателя сельского совета: «Ты тоже за советскую власть?» Последний, растерявшись, даже не знал, что ответить [341]. Конечно, этот забавный эпизод является скорее исключением из общего правила, однако не совсем случайным. Такое отделение представителя местной власти от существующей в стране политической системы давало крестьянину возможность оценивать служащих сельсовета с двух позиций: как членов местного деревенского сообщества и как проводников государственной политики.

Второе качество подтверждается многочисленными данными. Собственно говоря, само наличие петиционного движения во власть говорит о том, что крестьяне считали, что на уровне местной власти нарушаются определенные принципы государственной политики. Особенно рельефно это проявлялось в тех случаях, когда сама центральная власть, стремясь дистанцироваться от негативных результатов своего курса, давала сигнал для критики на местах. Таковой ситуация была, например, в 1930 году, после публикации сталинской статьи «Головокружение от успехов». Жители деревни Турово Раменского сельсовета Вожегодского района следующим образом характеризовали действия местных властей по проведению коллективизации в их деревне: «Это крупное отступление от линии партии по поводу раскулачивания, благодаря темноте деревенских масс, благодаря во многом личным счетам, благодаря злу. Здесь мы считаем, что это крупное непонимание или крупный перегиб» [342]. В аналогичном случае жители Нижне-Матигорского сельсовета Холмогорского района для описания активности местных подвижников «великого перелома» придумали даже специальный термин «противоколлективизация» [343]. Несмотря на то что накал страстей по прошествии нескольких лет после начала сплошной коллективизации значительно спал, представление о том, что на местах неправильно осуществляют государственную политику, сохранилось. Колхозники Куляшов и Петухов из колхоза им. Ленина Харовского района, обосновывая свое недовольство практикой лесозаготовок, писали Сталину о том, что местные служащие соваппарата гонят крестьян в лес, не позволяя даже «валенок зачинить» — в ущерб подготовки к весеннему севу. Из этого они делали вывод: «Мы политически неразвиты, но видим, что колхозному строительству вредят и не дают развить крупного хозяйства» [344]. Разумеется, критические пассажи были отчасти обусловлены спецификой самого обращения крестьян к высшей власти и присущему такому обращению механизму критики, согласно которому все беды следовало возлагать на «нерадивых бояр». Важнее другое: служащие сельсоветов оценивались крестьянами именно как представители низшего звена системы государственной власти, призванные осуществлять общий курс государственной политики и ограниченные им в своей профессиональной деятельности.