Вся моя жизнь - Джейн Фонда Страница 48

К тому же я знала: беременность – это неоспоримое доказательство того, что я женщина, то есть жертва, то есть мне предстоит погибнуть, как моей матери. Это был один из таких удивительных моментов, когда я чувствовала, что именно я чувствую, одновременно глядя на себя со стороны и анализируя свои чувства – и поражаясь тому, что понимала.

Через несколько недель у меня открылось кровотечение, и мне велели не меньше месяца соблюдать постельный режим, если я хочу сохранить беременность; для профилактики выкидыша мне прописали диэтилстильбэстрол (ДЭС) – впоследствии выяснилось, что это лекарство могло вызывать рак мочевого пузыря у дочерей тех женщин, которые принимали его во время беременности. Потом я заболела свинкой.

Во всех этих неприятностях я углядела знак свыше, что я не создана для материнства, и это давало мне повод серьезно подумать, не переиграть ли всё назад. Но когда мой французский гинеколог посоветовал мне сделать аборт, потому что свинка могла повлиять на развитие плода, я не стала даже рассматривать такой вариант – однако порадовалась тому, что у меня есть выбор. Не то чтобы мы с Вадимом совсем не волновались. Но моя вера в необходимость стать матерью была настолько шаткой, что если бы тогда я избавилась от ребенка, больше никогда не захотела бы родить. Это была тяжелая пора, скажу я вам – мне только что исполнилось тридцать лет, я была беременна и прикована к постели под угрозой выкидыша; из-за свинки мое лицо раздулось, точно шар для боулинга, а за океаном Фэй Данауэй произвела сенсацию в “Бонни и Клайде”, что окончательно повергло меня в мрачное расположение духа. Впрочем, всё равно я ей не конкурент и ни на что не гожусь.

Мое второе действие только началось, и, насколько я могла судить, жизнь моя достигла вершины и покатилась вниз.

Борются и тонут в бурном море сотни. Открывает новый мир один.

Но лучше – много лучше – погибнуть в пучине, прокладывая путь в новый мир, чем праздно стоять на берегу.

Может, я с умею что-нибудь сделать.

Поброжу вокруг, разведаю, что там стряслось и что можно сделать.

Если в Бразилии бабочка махнет крылышками, в Техасе может подняться ураган.

Как ни трудно в это поверить, но слабые колебания воздуха, вызванные трепетанием крылышек, передаются на тысячи миль, оттесняют по пути другие потоки и в конечном итоге меняют погоду.

Ладно, я ошибалась. Жизнь моя вовсе не достигла пика и не покатилась под гору. Но всё в мире меняется, и в моей жизни тоже назревали кардинальные перемены. Теперь, задним числом, я вижу некую символичность в том, что мой второй акт начался в 1968 году – пожалуй, самом неспокойном и смутном за всё столетие. Мне исполнилось тридцать, я достигла зрелости и ждала ребенка. Я жила в напряженном ожидании, как спринтер перед забегом.

Что-то должно было вот-вот произойти, и мне необходимо было хорошенько обо всём подумать и почувствовать, что у меня есть цель. Съемки “Барбареллы” в то время, когда мир переживал столь глубокие потрясения, еще больше усугубили внутренний дискомфорт. Кто я? Чего хочу от жизни? Я сама ношу в себе жизнь – что это означает для меня?

От перемен всегда ждешь чего-то для себя, и я имела свой предельно простой корыстный интерес – мне хотелось стать лучше. Садовод мог бы сформулировать это так: семена добра в моем представлении были собраны и посеяны еще в ту пору, когда я увидала первые папины фильмы – “Гроздья гнева”, “Случай в Окс-Боу”, “Молодой мистер Линкольн”. Тридцать лет эти семена оставались в состоянии покоя, а теперь вот-вот должны были дать ростки. В тот урожайный 1968 год моя беременность послужила для них плодородной почвой.

Поначалу я узрела в своей беременности доказательство того, что я женщина (следовательно, такая же, как моя мать), и ужаснулась, но со временем страх уступил место какому-то странному умиротворению. Умиротворение – не то состояние, к которому я привыкла. Возможно, связанные с беременностью гормоны подавили преследовавшую меня всю жизнь склонность к депрессии. Но я думаю, за этим крылось нечто большее. Видимо, когда я взглянула в лицо охватившему меня на первых неделях страху и назвала его своим именем, начался процесс исцеления – осознания на физиологическом уровне моей принадлежности к женскому полу. В моих несчастных половых органах произошло то же самое, что и у тысяч других женщин. Я зачала. В известном смысле какая-то древняя, первичная пуповина связала меня со всеми женщинами минувших, нынешнего и грядущих веков, с женской сущностью, и впервые с подросткового возраста женщины стали интересовать меня больше, чем мужчины, и я предпочитала общаться не с мужчинами, а с женщинами. На самом деле за девять месяцев беременности я впервые с тех пор, как вышла из детского возраста, ощутила себя в своем собственном теле. Мне не удастся сохранить эту целостность после родов, но позже, когда начнется мой третий акт, я вновь верну себе это ощущение.

Я никогда не просиживала подолгу перед телевизором и не следила, как многие американцы, за ходом вьетнамской войны из своей гостиной. Степень моей осведомленности в этом вопросе позволяла мне блаженно верить в обоснованность войны, пусть не столь справедливой, как война моего отца, и неоднозначной, как корейская война. Но в первые три месяца 1968 года, которые я провела в кровати из-за угрозы выкидыша, мое мнение изменилось. Французские телеканалы показывали картинки разрушений после бомбежек – американские бомбардировщики, возвращаясь на базу, сбрасывали неизрасходованные снаряды и иногда попадали в школы, больницы, церкви. Я была ошеломлена.

Затем, в начале января, во время праздника Тет (Нового года по лунному календарю) Северный Вьетнам и Вьетконг провели в главных городах Южного Вьетнама серию хорошо спланированных атак. Это был шок. Эти выступления были организованы так, что США и наши союзники даже не подозревали об их подготовке, – стало быть, те, кого мы называли врагами, окружали нас повсюду. Глядя на штурм американского посольства, я подумала, что все жители Сайгона – лавочники, уличные торговцы, фермеры, прачки – должны были быть заодно с вьетконговцами. Впоследствии выяснилось, что оружие и боеприпасы ввозили в город тайно в корзинах с цветами и бельем. Уверения главнокомандующего американской армией во Вьетнаме генерала Уильяма Уэстморленда о скором окончании войны и “свете в конце туннеля” на фоне последних телевизионных репортажей звучали просто абсурдно. После четырех лет боевых действий мы, якобы обладавшие самым мощным военным потенциалом в мире, настолько сдали позиции, что противник смог атаковать нас в нашем собственном посольстве.

Эти картинки имели разрушающий психологический эффект. Всё перевернулось с ног на голову. На чьей стороне сила? Что значит “военная мощь”? Кто мы, американцы, такие? Лежа в кровати и сокрушаясь об увиденном, я вспомнила одно утро в Сен-Тропе. Мы с Вадимом мирно завтракали на балконе нашего номера в отеле “Таити”; он развернул газету.