Петр Лещенко. Все, что было. Последнее танго - Вера Лещенко Страница 48

Ты никогда не умел заигрывать с властьимущими из выгоды себе. Ты не был агрессивен, не лез на баррикады, но и в Одессе, оккупированной фашистами, и в Румынии, досоветской и постсоветской, в твоем репертуаре всегда были песни, которые тебе легли на душу, которые были из любимой тобой России. И пел ты их на русском! То был низкий поклон земле родной, людям, дорогим твоему сердцу, советским военным-освободителям. И румыны полюбили твои песни, я видела, как тебе подпевали во время концертов румыны.

Откуда ты узнавал о новинках советской эстрады? Не знаю ответа, даже предположить ничего не могу. Как-то, вернувшись домой после своих деловых встреч, ты взял гитару и напел мне:

С той поры, как мы увиделись с тобой,

В сердце радость и надежду я ношу.

По-другому и живу я, и дышу

С той поры, как мы увиделись с тобой…

Влюбилась я в песню сразу – такая мелодичная, нежная. Моя реакция тебе явно пришлась по душе. Спрашиваю, где ты ее слышал – откуда это чудо? Ты рассказал о песне, о Соловьеве-Седом и Лебедеве-Кумаче – ее авторах, о фильме «Первая перчатка», в котором песня звучала, но как ты о ней узнал, я так и не услышала. Ты уже горел-пылал идеей спеть эту песню дуэтом. И слова у тебя уже были наготове, в тетрадке записаны. Так из ниоткуда возникали песни-весточки с нашей родины. Мы никогда не расставались с тобой надолго. А появлялся ты после двух-трехчасовой разлуки то с новой песней, то с подарками, то с цветами, то с новостями о предстоящих сольниках.

С конца 1944 года мы в большом количестве давали концерты для советских войск. Выступали непосредственно в советских гарнизонах, расположенных в румынских городах, в кинотеатрах, кафе, гостиницах и ресторанах, в театрах, парках, на летних площадках. И чаще, к нашей с тобой радости, выигрывал ты, а не политработники с «металлическими» глазами.

Вспомнила одно твое письмо, написанное моей маме. Оно чудом сохранилось. В нашем одесском доме был обыск после моего ареста, письмо изъяли, а его копия, отпечатанная на машинке и заверенная МГБ, оказалась в моем деле. Многоточия были сделаны при снятии копии с письма. Вот оно: «Привет Вам, мои дорогие родные! Вот даже не знаю, с чего начать и как положить начало письму… Это результаты неизвестности в Жизни. Думаешь одно, а выходит другое. Люди стали злыми, эгоистами. У всех на устах только одно: хлеба, кукурузы… и спасибо всегда тому же бессмертному русскому Ване, его доброму и незлопамятному характеру: помог и выручил всех румын и вместе с ними и нас от ужасного голода, это только подумать – 8000 вагонов хлеба дал Союз Румынии, как-то легче на душе стало…

Живем по-прежнему и пользуемся неизменным авторитетным успехом, благодаря строгой нашей внутренней дисциплине с Верой и неразбазариванию того, что нам дорого и безгранично любимо, того, что называется искусством.

Вера занимается по 6 часов в день до усталости, но выглядит хорошо, ибо я хорошо смотрю за ней. Но это не жизнь. Народ румынский стал более чужим для меня, тянет до бесконечности к своим дорогим русским, да никак не могу кончить с делами, которые во всяком случае в будущем могут нам обеспечить хорошую жизнь для того труда, который придется еще положить… Всему приходит конец. Прошу написать ответ сейчас же, чтобы знать, как быть дальше с корреспонденцией, тогда может быть удастся более тесно общаться.

Ждем с нетерпением ответа и Жорин адрес. Вас всех обнимаю и целую, и Игорь целует Толичку.

Всегда ваш, тот самый русский Петя».

Это письмо было написано тобой 7 июля 1947 года. Что тут комментировать?

Годом раньше, в 1946-м на «Электрокорде» вышли пластинки с нашими совместными записями, а в 1947-м только твои, но некоторые записи шли под мой аккомпанемент на аккордеоне. Вскоре после выхода весь тираж пластинок разошелся. Фирма грамзаписи «Электрокорд» не ожидала такого успеха. Стала печатать дополнительные тиражи, но и они мгновенно уходили с прилавков нотных магазинов. В результате матрицы, с которых штамповали пластинки, стерлись. И тебе предложили заключить договор о новой записи. Ты, естественно, внес некоторые коррективы в содержание. Договор подписали, записи были сделаны – в них вошли «Веронька» и «Я тоскую по Родине». Пластинки ждали этикеток из типографии. Но по чьему-то «мудрому» распоряжению все тиражи были уничтожены.

Твое последнее посвящение мне особенно дорого. Я в лагере часто его вспоминала и на воле все мечтала найти человека, который способен вернуть эту песню к жизни. Мне хотелось, чтобы песня обрела новую жизнь, чтобы стихи зазвучали. Тебе удавалось завораживать голосом своим. Когда ты пел «Вероньку», я не чувствовала в стихах неправильности, но, вспомнив и записав песню, поняла, что стихи требуют литературной доработки. Я обращалась к поэтам-любителям и к профессионалам, но результат был нулевым, холодным. Римма Казакова откликнулась, прекрасно написала, но это было не твое. Это были «ее стихи», лишь имя «Веронька» сохранилось. Очень красиво! Только чужое.

Я, конечно, поблагодарила Риммочку, пообещала даже спеть ее стихи, тогда это было реально, но даже не пыталась это сделать. Были и другие попытки, но все не то. Говорила «спасибо», осыпала дипломатично комплиментами, но к текстам тем больше не возвращалась и даже не сохраняла их. Хотя не теряла надежды найти человека, который бы помог дать вторую жизнь танго «Веронька». С этой целью и на «стихи.ру» зарегистрировалась. Увы, и здесь были знакомства, были новые стихи, но не было продолжения истории танго-посвящения. Обратилась к Майе Розовой, она музыкант прекрасный и стихи пишет талантливые. Верю, с ней получится, «Вероньку» услышат еще.

Но вернусь в 1948 год. Была весна, которая всегда дарит надежду, приносит радость, но в нашей жизни внезапно наступило затишье. На наши концерты для советских войск наложили запрет. Вдруг? Но вдруг ничего не бывает.

В эти дни нас с тобой вызвали в советское консульство на собеседование. Обычно ты ходил туда один и о переговорах своих мне не рассказывал. Обивал пороги, писал прошения, мне говорил, что все нормально идет, что скоро все решится и мы поедем домой. Обещал, что недельку дашь мне с родными и подружками пообщаться, а потом за работу примемся. Ты планировал начать с Москвы, не сомневался, что сможешь договориться там о концертах. Наше совместное посещение консульства для меня все прояснило.

Нас попросили пройти в кабинет, там стоял огромный овальный стол, за которым восседали советские высокие чины. Сесть даже не предложили. Один из начальников, видимо, самый главный, сытый, краснолицый обратился к тебе: «Гражданин Лещенко, мы рассмотрели ваше прошение. Вы по-прежнему хотите вернуться на Родину?» Твой ответ: «Конечно, хочу!» – «Ну, так возвращайтесь, вам решено дать разрешение, – потом поворачивается ко мне, – а вам придется годков пять лесок повалить».

Ты изменился в лице, но промолчал. Главный повторил свое условие: «Разрешаем. Возвращайтесь, но порознь!» Мы с тобой одновременно, не сговариваясь: «Порознь – никогда!»

Вот после той встречи советская сторона перестала приглашать нас с выступлениями. Ранее назначенные концерты были отменены. У нас остались только заказы от румынских ведомств. В эти дни произошло несчастье – ушла из жизни твоя мама. Почти одновременно пришло сообщение из Одессы, что в больнице умер мой папа. Незадолго до случившегося у нас в квартире остановились напольные часы. Не успели вызвать мастера, как вечером, вернувшись домой, мы обнаружили разбитое на мелкие осколки зеркало. Я стала сокрушаться, вспомнив о приметах, а ты лишь посмеялся надо мной.