Варфоломеевская ночь - Владимир Москалев Страница 49

— Я умру в вере моего отца! — твердо объявил Конде. — Господь примет меня в объятия и простит мои грехи. Прими же, всевышний, мою душу.

И Конде, пробормотав начальные слова заупокойной молитвы, холодно и бесстрастно уставился в начинающее багроветь лицо Карла.

— А я хотел бы подумать, — уклончиво и медленно проговорил сын Жанны Д'Альбре.

Конде повернулся к нему:

— Будь тверд в своей вере, Анрио, и сумей умереть, как подобает настоящему мужчине и королю!

Генрих вполголоса ответил ему:

— Дурное дело — нехитрое. Кто хочет жить, тот должен уметь притворяться, а мне еще надо стать королем Франции.

— Что вы там еще бормочете, друг другу? — спросил Карл.

— Ну да, — обратился к нему Генрих Наваррский, — ведь, в конце концов, это серьезный шаг, и я должен прийти к соглашению с собственной совестью, а также вспомнить некоторые догматы церковных уставов и процесс исполнения католических обрядов. Все это было очень давно, и за это время многое могло перемениться…

— Довольно болтать! — оборвал его Карл. — Я вижу, ты упорствуешь и хочешь оттянуть время. Тебе это не поможет. Через несколько мгновений твоя душа отлетит туда же, куда и души гугенотов — в царство сатаны, в круг дьявольского шабаша! Целься, Крийон, мы стреляем на счет «три»! Раз!

Молчание. И взгляды, будто клинки шпаг, встречающиеся друг с другом и высекающие при этой встрече снопы искр.

— Нет! — снова твердо ответил Конде.

У Генриха было еще несколько секунд. Быть может, Конде начнет первым, ему самому не хотелось. Но брат молчал, сложив руки за спиной и бесстрашно глядя в дуло аркебузы, из которого через мгновение вылетит смерть и ударит беспощадным жалом в его горячую, молодую грудь.

— Нет, — произнес Генрих.

— Два!!

В последний момент Генрих подумал, что, наверное, Карл промахнется, ведь не зря же его мать пророчила ему быть королем, а он всегда восхищался ее умению видеть далеко вперед и верил в это.

Конде думал о том, что очень скоро их с отцом души встретятся там, на небесах, и ему будет не стыдно перед ним за то, что он не предал ни его, ни их веру, ни своих собратьев.

Сейчас должен прогреметь выстрел…

— Три!!!

Оба брата закрыли глаза.

Но Карл внезапно поднял голову, швырнул аркебузу на пол, глубоко вздохнул и изрек, исподлобья глядя на Генриха:

— Ты, Наварра, такой же настырный и непробиваемый, как твоя мать.

Потом перевел взгляд на принца:

— А ты, Конде, такой же упрямый осел, как и твой отец. Что за дурацкая улыбка у тебя, Крийон! Да брось ты, наконец, ружье, разве не видишь, что в нем уже нет надобности?

Аркебуза Крийона с грохотом полетела на пол.

— А теперь идите и обнимите короля. Ну откуда свалились мне на голову такие балбесы, как эти двое? А, Крийон?

Кончилось, в конце концов, тем, что Генрих принял католичество, что было ему вовсе нетрудно, ибо это уже не впервые, а Конде упорствовал еще три дня, но тоже сдался, к огромной радости Карла IX, который горячо обнял своих братьев и расцеловал их, а потом вместе с ними пропьянствовал всю ночь напролет.

Была рада и королева Екатерина: сбылась ее мечта — зять стал католиком, а все остальное, что этому предшествовало, было уже не важно. Теперь она не могла нарадоваться на новообращенных родственников, но все же по-прежнему зорко следила за ними и не выпускала из своих когтей.

Лесдигьер и Матиньон благополучно миновали стражу и, выйдя из калитки против улицы Жан-Сен-Дени, оглянулись по сторонам. Отовсюду — слева и справа — слышались вопли и стоны обреченных гугенотов, и победные крики озверелой толпы, рыскающей по улицам в поисках новых жертв с факелами и оружием в руках. То же творилось и на самой улице Жан-Сен-Дени. Несколько человек стояли у стены дома, в окнах которого мелькали огни факелов и слышался истошный женский визг. Те, что стояли внизу, добивали секирами и топорами какого-то человека, распростертого на земле; потом, услышав из открытого окна крики товарищей, подняли головы. Оттуда, из глубины комнат, послышалось:

— Держите!

В тот же миг в окне показался человек в каске швейцарца, державший в руках ребенка лет десяти. Дитя отчаянно кричало и вырывалось из рук солдата, но тот крепко держал добычу и глядел вниз, на собратьев по убийству и грабежу. Наконец он увидел поднятые острием вверх глевены и алебарды, и, размахнувшись, швырнул на них ребенка. Маленький гугенот повис на лезвиях, проколотый в нескольких местах, и сразу затих.

Лесдигьер рванулся, вынимая шпагу из ножен, но Матиньон удержал его за руку:

— Этим беднягам мы уже не сможем помочь.

— Мы должны наказать этих мерзавцев и, может быть, нам удастся еще спасти женщину. Слышал, как она кричала?

— Она уже не кричит, — ответил Матиньон.

Действительно, в эту минуту из того же окна на втором этаже выбросили обезглавленный труп женщины, упавший туда же, где уже лежали изувеченные тела ее мужа и их сына. Вслед за ней полетела ее голова, которая стукнулась о мостовую и покатилась к дому напротив.

Лесдигьер схватился за голову.

— Если мы станем помогать всем гугенотам, попавшим и беду, то нас надолго не хватит, — сказал Матиньон, увлекая его по улице в сторону особняка Д'Алансон. — К тому же нам нельзя терять времени, кто знает, что сейчас с Шомбергом, А пока возблагодарим Бога, что нас еще не заметили и не узнали. Когда это случится, за наши головы я не дам и су.

— Ты прав, поспешим, — ответил Лесдигьер.

Они надвинули шляпы на глаза, поплотнее закутались в плащи и заторопились к выходу на улицу Астрюс.

— Но куда мы идем? — спросил Матиньон. — Где пропадает Шомберг?

— У своей любовницы на улице Платриер.

— Это у монастыря Раскаявшихся грешниц? Черт бы его побрал, не мог найти себе пассию поближе.

— Благодари Бога, что она не живет где-нибудь возле Бастилии.

— Это правда, — согласился Матиньон. — Но почему мы идем сюда, нам надо свернуть налево.

— Сначала узнаем, что стало с адмиралом. Быть может, ему нужна помощь, а его охрана давно перебита. Нет, какова Екатерина Медичи? Думаешь, все это делается без ее ведома, с согласия одного короля? Уверен, что это она уговорила его. Старая итальянская бестия!

Они быстрым шагом дошли до улицы Астрюс и тут в ужасе остановились: прямо перед ними громоздилась гора мертвых тел. Мостовая вокруг нее была залита кровью, она растекалась по булыжникам и устремлялась к набережной. Но кровь текла не из этой кучи; сюда сваливали уже мертвые тела, которые продолжали подтаскивать со стороны улиц Сент-Оноре и де Кок. Она лилась со стороны старых ворот: сюда выходили фасадами дома, стоящие на улице Сент-Оноре. Возле груды тел копошилось несколько человек, они стаскивали одежду с убитых и обшаривали карманы, а потом бросали обратно уже голые тела.