1945. Берлинская "пляска смерти". Страшная правда о битве за Берлин - Хельмут Альтнер Страница 49

Откуда-то снаружи доносятся приглушенные голоса — иногда ближе, иногда дальше. Я осторожно, чтобы не разбудить товарища, поднимаюсь по ступенькам наверх. На набережной лежат несколько солдат и смотрят в сторону вокзала. Я не хочу, чтобы меня видели, и потому не осмеливаюсь выйти из моего укрытия. Женщина говорит, что солдаты сами бы не прочь исчезнуть. Им дано задание занять оставленный русскими вокзал. Я вновь спускаюсь вниз. Блачек проснулся, и я рассказываю ему последние новости. Затем мы обсуждаем с ним, что нам делать дальше. В районе Тиргартена у его отца живет друг. Мы могли бы попробовать пробраться туда и залечь на дно. Для того чтобы пройти блокпосты СС и вермахта, можно прямо поверх гражданского платья надеть нашу форму.

Мы выходим из укрытия, когда на улице уже совсем темно. Солдаты ушли в направлении вокзала. Мы снова натягиваем на себя форму. Правда, я вынужден снять с себя брюки и пиджак, потому что они мне велики и выпирают из-под формы. Затем мы на прощанье пожимаем женщине руку, выходим из сада и тихонько закрываем за собой калитку.

Идем по дорожке между дачными участками и вглядываемся с темноту. В руке у меня пистолет. Затем сворачиваем к домам, которые видели сегодня утром. Налево от нас бараки иностранных рабочих, направо — дачные участки Шлагенграбена. Наконец мы дошли до улицы. Можно перевести дыхание. Дальше мы движемся крадучись в тени деревьев. Вскоре на тротуаре слышны шаги, и на другой стороне улицы мимо нас проходят две тени, большая и маленькая, женщина и ребенок. Закутанная не то в шаль, не то в плед, женщина устало наклонилась вперед. Слышно, что ребенок тоже устал. Вскоре их голоса остаются позади.

Мы медленно идем дальше. Неожиданно на улице раздается лязг танковых гусениц. Мы быстро ныряем за рекламную тумбу [103]и стараемся не дышать. Лязг приближается, страшный, пугающий. Кроме него, доносится топот ног и голоса. Причем уже совсем близко. Солдаты идут мимо нас, словно армия призраков. Лязг гусениц раздается теперь все дальше и дальше, пока не пропадает совсем.

Теперь мы в Рулебене. По обе стороны улицы темнеют деревья, под ногами валяются отстреленные ветки, большие и маленькие. Почти все толстые деревья на этой улице наполовину подпилены, чтобы при необходимости их можно было легко завалить и таким образом забаррикадировать улицу. Справа от нас возникает высокая каменная стена, а затем и ворота казармы. Стоящий в тени солдат останавливает нас. Мы показываем ему наши расчетные книжки. Тогда он подзывает начальника поста. Это некий унтер-офицер Экерт. Мы проходим с ним в ворота казармы и идем в направлении темных корпусов. Рядом с лазаретом часовой. Он резко спрашивает нас, куда мы идем. Мы отвечаем ему, что мы свои, и тогда он сообщает нам, где можно устроиться на ночлег.

Мы входим в здание, поднимаемся по лестнице и ищем место, где можно поспать. Устало бредем от комнаты к комнате, но все они полны таких же, как мы сами, отставших от своей части солдат. Воздух в комнатах спертый, здесь нечем дышать. Возвращаемся в подвал и идем на командный пункт. Там за столом сидит лейтенант Штихлер. Он удивленно поднимает на нас глаза. Затем ведет нас за собой в помещение для вестовых. Там на полу валяются соломенные матрацы, на которых лежат лишь несколько спящих. Мы ставим свои вещи, получаем одеяла и ложимся рядом с другими. Неожиданно мне хочется курить, однако на меня накатывается свинцовая усталость, комната и все, что в ней есть, идет кругом. У меня перед глазами пляшут красные огненные языки и вновь нещадно болит голова. Но потом все стихает, и я погружаюсь в сон.

Суббота, 28 апреля 1945 года

Я просыпаюсь от топота ног, громких криков и взрывов, от которых содрогается земля. Вокруг меня солдаты торопливо надевают шинели, каски и выбегают наружу. Наконец и я полностью проснулся. Вбегает Блачек и кричит мне в ухо, что русские пробились в Рулебен и стоят перед нашими казармами.

Я накидываю шинель, хватаю винтовку, несколько патронных лент и тоже бегу на улицу. Ночную тишину взорвали раскаты орудий, разрывы снарядов, грохот рушащихся стен, звон бьющихся окон, треск пулеметных очередей. Все это сливается в один сплошной гул. Он парализует чувства, и от него дрожат барабанные перепонки. Гул перерастает в непрекращающийся гром. В нем невозможно различить отдельные залпы и взрывы. Он проникает повсюду и поглощает все, как неизбежное бедствие. Земля содрогается так, что кажется, что она вот-вот разверзнется и поглотит все вокруг. Вокруг рвутся снаряды, высвечивая на несколько секунд мельтешащие во дворе человеческие фигуры. Я стою у входа в подвал и не знаю, что мне делать. Затем вижу, как несколько человек бегут к воротам, и бросаюсь вслед за ними.

Никто толком не знает, что, собственно, происходит, где находится враг и какими силами он наступает. Огонь ведется со всех сторон, причем явно бьют по нашим казармам. Похоже, что обстрел начали вести с ипподрома. Накануне, после тяжелых боев, враг занял Сименсштадт и с тех пор медленно продвигался вперед. Судя по всему, Шпрее он форсировал по собственным понтонным переправам, поскольку все капитальные мосты к этому времени уже были взорваны. Похоже, что он также ведет огонь от Шарлоттенбурга. Единственное пока безопасное направление — это Шпандау-Вест, где Хафель представляет непреодолимую преграду. [104]Мы окружены, и не знаем, как отсюда выбраться.

Ворота казармы закрыты. Мы подкатываем к ним деревья и несколько «испанских наездников», [105]что лежали тут же рядом на траве, чтобы обеспечить себе хотя бы минимальную защиту. Из-за угла, ослепляя нас светом фар, вылетает грузовик, что до этого стоял перед одной из казарм, и упирается в ворота. Мы тем временем лежим на земле и смотрим в оба. Я попал в одну группу с Ритном, Вегнером, Бройером и еще тремя, которых не знаю по именам.