Страсти по революции. Нравы в российской историографии в век информации - Борис Миронов Страница 49

Для сопоставимости доходов рабочих и крестьян надо из валового дохода крестьянского хозяйства вычесть производственные издержки. Выделить их точно из общих издержек невозможно, потому что в полунатуральном крестьянском хозяйстве личное и производственное потребление практически не разделялись. Например, расходы по содержанию лошади относились к производственным, когда выполнялись сельскохозяйственные работы, и к личным, когда лошадь использовалась для поездки на ярмарку, за дровами в лес или для развлечения. Расходы на инструмент относились к производственным, когда выполнялись сельскохозяйственные работы, и к личным — когда ремонтировался дом и т.д. В исследовании А.Ф. Щербины подробно рассчитаны расходы по отдельным статьям. В среднем для 176,8 тыс. крестьянских хозяйств Воронежской губернии производственные издержки составляли менее половины всех хозяйственных расходов. Отсюда следует: лишь около половины расходов на хозяйство можно отнести к издержкам производства и вычесть из его дохода. А.О. же все расходы по хозяйству относит к производственным. Поскольку они составляли 37,4% от общей суммы расходов, он преуменьшил доход крестьянского хозяйства еще почти на 20%.

Итак, если средний годовой доход крестьянского хозяйства составлял 595 руб., то чистый доход (за вычетом производственных издержек) на работника в ценах 1901–1904 гг. равнялся примерно 150 руб., т.е. в 2,7 раза больше, чем оценил его А.О.

Но и это еще не все. Сравнивая доходы рабочих и крестьян, следует иметь в виду факторы, действовавшие в пользу крестьян.

(1) Доходы крестьян преуменьшены, ибо получены в ходе опросов, в то время как сведения о зарплате рабочих подтверждены документально предпринимателями, имевшими скорее мотивы преувеличивать, чем преуменьшать заработки своих рабочих. По свидетельству А.Ф. Щербины, «в громаднейшем большинстве случаев крестьяне ожидали от (земских. — Б.М.) переписей благоприятных последствий», т.е. уменьшения налогов или каких-либо иных льгот. При таком отношении крестьяне кровно заинтересованы в преуменьшении доходов и преувеличении расходов. Именно это они и делали, без возможности их проверить, поскольку записей они не вели, и вся земская перепись велась по памяти крестьян.

(2) Крестьяне жили в своих домах и потому, в отличие от рабочих, не платили квартирную плату, а она поглощала от 6,8% до 16,4% всех расходов рабочих.

(3) Цены на товары, потребляемые земледельцами в селах и деревнях, были на 5–15% ниже, чем в ближайших к ним поселениях и городах, где размещались фабрики и заводы. Кроме того, около 30% промышленных рабочих проживали в крупных городах, где цены отличались от цен в ближайшей сельской округе более чем на 5–15%.

(4) Семейная кооперация в крестьянском хозяйстве давала существенную экономию во всех расходах и позволяла земледельцам использовать имеющийся доход рациональнее, чем рабочим. Практически все крестьяне жили семьями, в то время как большинство (58,5%) рабочих-мужчин и почти половина работниц (48,9%) жили одиноко и вне своей семьи. Между тем потребительские расходы на душу населения у одиноких рабочих были существенно выше, чем у семейных, например в Петербурге — в 2,3 раза выше, и не потому, что одинокие шиковали, — жизнь обходилась им дороже.

(5) Крестьяне меньше работали, чем рабочие. В начале XX в. году у первых насчитывалось примерно 107 полных рабочих дней, у промышленных рабочих — 287.

Перечисленные материальные преимущества увеличивали доход крестьян на работника не менее чем на треть сравнительно с результатами опроса, зафиксированного бюджетными обследованиями, т.е. до 200 руб. При этом одна и та же сумма денег в реальном выражении (вследствие разницы цен в городе и деревне) являлась в 1,5–2 раза более значимой для крестьянина, чем для рабочего, живущего в городе.

Но и без учета всех перечисленных преимуществ воронежский крестьянин, имевший 150 руб. чистого дохода на работника в год был зажиточнее воронежского пролетария, занятого в промышленности. В 1888 г. последний зарабатывал в среднем 10 руб. в месяц, и при полной занятости круглый год мог получить 120 руб., но фактически зарабатывал не более 100 руб., как показывает средняя зарплата фабрично-заводских рабочих Воронежской губернии в 1901 г.

Итак, марксисты правы: пролетарии были беднее крестьян.

Но у крестьян имелись и дополнительные преимущества, правда не материального свойства: большая свобода, жизнь в гармонии с природой, в кругу родственников, друзей и людей, близких по духу, настроениям и менталитету, участие в самоуправлении и т.п. Это делало жизнь крестьянина более комфортной в широком смысле этого слова, чем рабочего. Именно благодаря преимуществам жизни в деревне и хозяйствования на собственной земле крестьяне неохотно покидали родной дом и только в случае необходимости становились рабочими. Этим объясняется низкая миграция крестьян в город не только до 1861 г., но и после реформы. Доля городского населения с 1857 по 1913 г. увеличилась лишь на 5,3% — с 10,0 до 15,3%. О том, что крестьяне чувствовали себя более удовлетворенными, чем пролетарии, говорит уровень преступности и суицидов в среде тех и других. В 1897 г., с точки зрения криминогенности представителей различных профессий (отношение доли лиц данной профессии в общем числе осужденных к доле лиц данной профессии во всем населении), первое место занимали рабочие (11,2), последнее, пятое, — крестьяне-землепашцы (0,6). На долю 3,2 млн. рабочих приходилось около 30% всех осужденных в стране. Рабочие, в подавляющем числе крестьяне по сословной принадлежности, являлись в 19 раз более криминогенными, чем крестьяне-хлебопашцы, жившие в общине. А горожане, имевшие в своем составе много рабочих, существенно превосходили крестьян по уровню самоубийств, например в 1888–1893 гг. — в 3 раза [37].

Думаю, мало у кого из непредвзятых людей остаются сомнения: основная цель двух воинственных походов А.О. против моей книги — скомпрометировать использованные мною сведения, прежде всего антропометрические, и полученные на их основе выводы и всю мою концепцию. Оппонент действует, исходя из презумпции моей априорной виновности. Он априорно уверен: в книге заключено множество ошибок и просчетов, и надо только их найти. Поэтому ему везде мерещатся подлоги, искажения, натяжки. Под влиянием этого у А.О. сформировалась оригинальная манера работать с моими текстами — все время подозревать меня в подлоге, обмане, намеренном искажении. Так же, между прочим, он ведет себя и по отношению к героям своих книг. Он обожает изобличать. А в науке, в отношении к коллегам действует презумпция доверия. По причине подозрительности А.О. не в состоянии объективно и адекватно оценить полученные результаты, источники и методологию, которые привели меня к выводам. Из-за подобной исследовательской манеры А.О. не только не добился своих целей, а многажды ставил себя в неловкое, глупое, смешное положение. Честно говоря, даже мне за него было стыдно и неловко, потому что все время приходилось ловить за руку.. Но, как говорится, «ты сам этого хотел, Жорж Данден».