Между молотом и наковальней - Николай Лузан Страница 5

Пронизывающий до костей северный ветер и гудящие от усталости ноги заставили вспомнить о ночлеге. Ибрагим с Гумом потерянно осматривались по сторонам. Повсюду вповалку лежали «челноки», обложенные горами сумок и мешков. Их посиневшие лица и полупустые бутылки колы тронули трех девчат. Ольга, немного говорившая по-турецки, предложила кофе. Обжигаясь, Ибрагим пил большими глотками и ловил на себе любопытные, волнующие молодую кровь взгляды девчат. Впервые за последние дни испытывал настоящее блаженство. К полуночи холодная апрельская ночь сурово напомнила о себе. В модных, купленных еще в Лондоне куртках они с Гумом вскоре почувствовали себя, как в холодильнике. Согрели их турецкие дубленки, которые не пожалели Ольга и ее подруги. А затем, прижавшись друг к другу, они уснули крепким сном.

Рев сирены катамарана поднял на ноги команду и пассажиров. Наступило утро. Солнце поднялось над горизонтом, сквозь утреннюю дымку проступил гористый берег, по которому бело-розовыми айсбергами высоток раскинулся Сочи. Палуба содрогнулась от мощного гула турбин, винты вспенили воду за кормой. Катамаран совершил поворот, вошел в узкое, зажатое бетонными волнорезами горло бухты. «Челноки» оживились и потянулись в сторону левого борта.

С капитанского мостика прозвучала команда, и матросы изготовились к швартовке. Катамаран последний раз сердито заурчал двигателем, и в воздух взвились канаты. Вода под винтами перестала бурлить, и судно замерло у причала. Палуба взъерошилась сумками, баулами «мечта оккупанта», и радостно галдящий людской ручей начал стекать с трапа на пирс. Когда подошла очередь Гума с Ибрагимом, им пришлось пережить несколько тревожных минут, но пограничник и таможенник лишь бегло просмотрели паспорта, сумки и освободили проход. Словно на крыльях, они слетели с трапа и тут же попали в объятия нахрапистых таксистов. После двух слов — «Абхазия» и «Гудаута» их как ветром сдуло, и Гуму пришлось пустить в ход все свое обаяние, чтобы уломать водителя-армянина. Тот долго мялся, в конце концов согласился за двести долларов довезти до Псоу. Через сорок минут они уже были на пограничном переходе.

Плотная цепь пограничников с трудом сдерживала рвущуюся из-за реки толпу беженцев. В воздухе стоял невообразимый гвалт, в нем слились мольбы и проклятия. Первым собрался с духом и решился действовать Гум. Нацелившись на сержанта и выставив вперед, как автомат, кинокамеру, он двинулся вперед. Тот шагнул навстречу и перегородил проход на мост. Гум шел напролом, вытащил из кармана куртки студенческую книжку и, размахивая перед его носом, нахально заявил:

— We journalist!

— We journalist! — вторил ему Ибрагим и тряс своей клубной картой.

— Журналисты? — спросил сержант. В его глазах появился алчный огонь и, когда в руке Ибрагима появились доллары, переспросил: — Значит, журналисты?

— Yes! Yes! — дружно закивали они.

Сто долларов рассеяли последние сомнения, сержант сгреб их в кулак и отступил в сторону. Ибрагим с Гумом, все еще не веря в удачу и опасаясь услышать команду «Стой!», неуверенно ступили на мост. Первые метры дались с трудом.

«Один, два, три, четыре, пять… — мысленно считал эти самые важные в своей жизни шаги Ибрагим. — Все! Все! Я дома! Я в Абхазии!» — эти слова замерли на губах.

Вязкая, гнетущая тишина, царившая на левом берегу реки, оглушила и расплющила его. В глаза бросилась проутюженная гусеницами танка стоянка для автобусов и такси, исковерканная миной деревянная повозка. Растерянность и ужас были написаны и на лице Гума. На чужих, ставших ватными ногах они прошли еще сотню метров и опустились на поваленный ствол платана. Прошла минута, за ней другая, а у них все не хватало сил сдвинуться с места.

И здесь земля, которая для сотен тысяч махаджиров все еще оставалась несбыточной мечтой, заговорила с ними веселым журчанием горного ручья, задорным пересвистом перепелов, задумчивым шепотом листьев гигантских платанов, выстроившихся, будто в почетном карауле, по обочинам дороги. Ее могучий и неподвластный времени зов проснулся в их крови и заставил трепетать каждую клеточку тела.

Ибрагим гладил ствол платана, касался рукою земли и не мог поверить, что заветная мечта отца, деда и прадеда после стольких лет наконец сбылась. Он боялся сделать шаг, страшась, что это чудо в следующий миг исчезнет и растворится в этом хрустально-чистом воздухе. Те же чувства отражались и на лице Гума. А через мгновение неподвластная им сила подбросила вверх, и они, обнявшись, закружили в каком-то немыслимом танце, а потом рухнули на колени.

Колючки, камни царапали руки и ранили губы, но Ибрагим не чувствовал боли и исступленно целовал каменистую, разбитую колесами артиллерийских тягачей, бэтээров землю и рыдал навзрыд. Земля родной Абхазии, память о которой передалась ему с кровью далеких предков и приходившая к ним во снах в суровых горах Сакарии и Болу, в фешенебельных кварталах Стамбула, в тесной комнатушке лондонского общежития, спустя сто с лишним лет встречала его.

И когда этот сумасшедший взрыв чувств и эмоций утих, они, поднялись с земли, отряхнули пыль, перебросили за спину сумки и поспешили вперед, туда, где их ждала полная неизвестность и изменчивая на войне судьба. Дорога нырнула вниз, и Ибрагим невольно замедлил шаг. Леденящий холодок вновь когтистой лапой сжал сердце. Большая беда, обрушившаяся на землю Абхазии, кричала во весь голос.

Ноги спотыкались об исклеванную минами и осколками авиабомб серую ленту асфальта. По ее обочинам тут и там валялись обгоревшие остовы машин и истерзанные туши животных. Посеченные осколками белые стволы платанов и эвкалиптов вздулись сочащимися коричневыми язвами и напоминали собой тела зараженных чумой. Развалины домов смотрели закопченными глазницами-окнами на безлюдные улицы и пустынные «золотые» пляжи. Порой казалось, что смертельное дыхание войны убило все живое, и лишь порывы ветра, налетавшего с гор, отзывались тоскливым воем в печных трубах и закручивали на дороге печальный хоровод из обрывков одежды, полиэтиленовых кульков и бумаги.

Звенящая, отравленная смрадом тишина оглушала и плющила к земле. Внутри Ибрагима все заледенело, он уже не шел, а бежал, пытаясь спастись от кошмара войны, пока не споткнулся и не рухнул на землю. Руки погрузились в зловонную лужу, в лицо ударил тошнотворный запах гниющего тела. Он в ужасе отпрянул от трупа лошади. Из распоротого осколком брюха внутренности вывалились на землю и, облепленные мухами, шевелились, словно змеи. Удушающая рвота сотрясала и выворачивала его наизнанку, рядом корчился Гум. Потом трясущимися руками они долго смывали в придорожном ручье остатки рвоты. Родниковая вода отрезвила и вернула силы. Выбравшись на дорогу, они, стиснув зубы, продолжали упорно идти вперед.

Безлюдная лента шоссе то закручивалась в тугую спираль, то раздваивалась змеиным языком и скатывалась к морю, а потом опять круто уходила в гору. Вечерние сумерки застигли их на окраине безлюдного поселка. Усталость все сильнее давала о себе знать. Гум первым заметил среди развалин маняще мигнувший слабый огонек. Через груды битого кирпича они пробрались во двор чудом уцелевшего дома и постучали в дверь. Прошла минута, когда наконец за ней раздался шорох шагов и настороженный голос спросил: