Поколение пустыни. Москва - Вильно - Тель-Авив - Иерусалим - Фрида Каплан Страница 51

От радости я стала религиозной. Я хотела жить «по Божьи». Я хотела заслужить свое счастье и мир для двух моих детей.

Я считала, что страдания нас должны научить добру, заслужить бессмертие не на том свете, а на этом — хорошими поступками, лаской, добрым именем, творчеством, строительством, работой для своего народа и для всего человечества. Я готова была простить всем нашим врагам, лишь бы нам дали жить и не уничтожали «малых сих».

Я была против войны, но я даже готова была понять войну, если она может принести спасение, освобождение малым и слабым народностям и моему несчастному народу тоже. Война за лучший мир и новую форму жизни.

Моя религиозность была ближе к пантеизму. Я любила природу и все живое и сущее, я готова была принять «соборность», вселенскую церковь, экстаз в религии и искусстве, в творчестве и коллективном труде. Я верила в общность человеческих интересов, и культур, и веры, в общую эстетику и мораль и все, что дает человечеству и отдельному человеку счастье: как любовь, рождение ребенка и материнство.

Страдания, если они были целесообразны и вели к каким-нибудь достижениям, я принимала тоже как счастье. Д’Анунцио [230], который утверждал, что «восторг — достояние Божества» и «наслаждение — самый верный путь к познанию, указанный нам самой природой», что «человек, много выстрадавший, менее мудр, чем много наслаждавшийся», для меня был так же приемлем, как Данте, который через Ад и Чистилище вел нас в Рай.

Я любила стихи Бальмонта:

Кто ты? — Кормчий корабля. Где корабль твой? — Вся земля. Верный руль твой? — В сердце, здесь. Все? Добро и рядом зло? Сильно каждое весло. Пристань? — Сон. Маяк? — Мечта. Достиженье? — Полнота. Полноводье, а затем? Ширь пустынь — услада всем! Сладость, сон — а наяву? В безоглядности живу [231].

Эта радость и приятие жизни, хорошей и плохой, счастья и страдания, все это дало мне мое материнство, рождение сына, без которого я бы не чувствовала свою задачу выполненной. А я, безумная, хотела уничтожить его в зародыше!

После обрезания Меира Марк вернулся в свой лазарет.

Квартиру нам пришлось переменить, так как вернулись хозяева. Я получила временно квартиру на Подновинском бульваре. При доме был сад, так что не надо было ехать на дачу, я сидела на бульваре и в нашем садике с двумя ребятами. Я читала Грабаря [232], Шлецера о Скрябине [233], Серова и Бергельсона [234]: скрябинская «Божественная симфония» была мне по духу, а бергельсоновская еврейская чеховщина уже больше не соответствовала моему весеннему настроению.

Из моего окна было видно много зелени, особнячки в листве, нарциссы в грядках, прозрачно-белые лепестки с кроваво-желтыми оборванными сердцевинами. В мае доцветали жасмин, сирень, а на рынке уже редко можно было купить ландыши и незабудки. Впрочем, Марк меня баловал: в одном магазине цветочном он заказал цветы для меня, так что каждую субботу я получала его привет.

Музыка на Подновинском играла военные марши, вальсы и польки, попурри всех опер и опереток. Я вела дневник моих двух малюток. Я записывала все слова Рут, начало ее лепета, и все улыбки трехмесячного Меира.

Было трудно доставать продукты, и все говорили о дороговизне. Мясо — 85 копеек, курица — четыре рубля, ботики — 35 рублей. Мы сидели против красивого дома князей Щербатовых, выстроенного в греческом, непривычно-модерном для Москвы стиле. Дальше был особняк Шаляпина, который он пожертвовал для военного лазарета [235].

В Троицын день моя молодая няня была плохо настроена: ее мать дала мне ее с условием, чтобы я ее «не распускала»: «У меня старшая дочка сбилась с пути, — говорила она, — живет в грехе с женатым человеком, и ребеночка прижили, так эту бы дочку мне уберечь. Не пускайте ее никуда». Но я, старая барыня, жалела эту молодую девушку, я брала ей билеты в комедию, иногда давала ей свои билеты на утренники в Большой, и вот теперь, в Троицын день, она сидела на окне и плакала:

— Ты чего, Лиза? Пошла бы погулять на Девичье Поле или в город бы съездила.

— Я оттого и плачу, что вы позволяете, а мне не с кем.

Свобода тоже, значит, не всякому и не всегда впрок.

Тут уж я ничем не могла ей помочь.

Я писала каждый день письма Марку, но они были долго в пути, выдыхались, и когда он их получал, я уже имела другие заботы и мысли и настроения. То же самое было с его письмами. Я скрывала от него болезни детей, желудочные заболевания и простуды, я не хотела жаловаться на недостатки и дороговизну, и особенно на то, что мне, как и Лизе, скучно и «не с кем выйти».

* * *

Моя подруга Раля, которая тоже эвакуировалась из Вильно в глубь России, писала мне, что за время отсутствия мужа они очень «отошли» друг от друга. Она намекала, что бросит, кажется, его и выйдет замуж за художника, который не мобилизован, и которого она «понимает», и который ее «понимает». Я ей ответила, чтоб она не дурила, что понимание и непонимание еще не причина для того, чтобы оставить хорошего мужа, который ее любит, верит ей и на войне мечтает только о ней, ждет ее писем и сам находится в опасности. На это она мне ответила, что я в свои 23 года — старуха, не понимаю чувств, из-за которых люди кончают с собой, убивают других и делают самые большие безумства. Я ответила, что я действительно не понимаю, но понимаю настоящую любовь, верность и дружбу до конца жизни. Где она была, о чем думала, когда выходила замуж? Так мы с Ралей и не поняли друг друга.