Поколение пустыни. Москва - Вильно - Тель-Авив - Иерусалим - Фрида Каплан Страница 52

Впрочем, как я потом узнала, она развлекалась где и как могла, но мужа не бросила и даже после войны родила ему ребенка.

О своей другой подруге, Леле, враче, я узнала, что, наперекор всем стихиям, она вышла замуж за своего жениха (который якобы женился на ней только по расчету) и теперь, имея от него двух детей и работая в госпитале, так несчастна, что готова развестись с ним, но вместо этого старается топить свое горе в алкоголе и новых романах. Леля была ценным человеком и прекрасным врачом, и мне было очень за нее обидно. Я жалела, что сдержанность и нежелание ее огорчить, а больше наше привычное невмешательство в чужие дела помешали мне открыть ей глаза перед ее свадьбой, рассказать ей то, что я знала с первых рук, не по сплетням городским, и не дать состояться этому браку. Но теперь уже было поздно.

В июле Марк приезжал на побывку. Мы ездили гулять на Воробьевы горы, закусывали с целой компанией в ресторане Крышкина, любовались видом на всю Москву. В тот день был легкий дождичек, солнце, несмотря на это, ярко светило, и на небе была радуга. Часть города попадала в двойной спектр радуги. Белая церковка Новодевичьего монастыря, Нескучный сад и дворец царицы Елизаветы, а внизу Москва-река, мосты, Храм Христа-Спасителя и весь город. Неописуемо красиво.

* * *

Осенью я по целым дням бегала в поисках квартиры, потому что и из этой квартиры нас гнали — хозяева должны были вернуться с дачи. Мне было до боли жаль оставлять эту нашу квартиру, где был сад для детей, где по вечерам я отдыхала и наслаждалась жемчужной луной, влагой, ароматом. Я изнывала в беготне по большой Москве. В переполненных трамваях, из одного района в другой, повсюду оставляя «на чай» дворникам, соседям, прислугам, няням, агентам и разным посредникам. У меня не было денег на крупное отступное, но я тратила деньги по мелочам, чтобы подкупить всю Москву, что было немыслимо.

Я чуть не плакала, когда видела на окнах у людей занавески, на дверях парадного подъезда хорошо вычищенную дощечку, медную, с именем обжившихся хозяев. Я завидовала всем, у кого был свой телефон (вспоминала, как моя кавказская знакомая говорила: «Он мне телефон завел, ей Богу!»), словом, я не мирилась со своим беженским положением, я хотела быть гражданкой этого моего родного города — по крайней мере, до отъезда в Палестину.

Я прочла рассказ о парихмахере Яшке, который всю жизнь мечтал почему-то поехать в Швецию, а кончил тем, что поступил в хор балалаечников. Я себя спрашивала, не будет ли так же и с нашей Палестиной?

Я насмотрелась квартир и интерьеров, каких не видела за всю мою жизнь. То сдавалась квартира, где молодая пара художников разводилась, и оставляла на стенах картины — красочные пятна, блики, на которых ничего не разберешь. На диванах тоже были разбросаны такие «пятна и блики»: парчовые халаты, подушки, но в общем, довольно грязно и запущено. То это были маленькие мещанские квартирки, заставленные разной ненужной лишней мебелью, за которые просили такую несуразно большую цену, что я застенчиво извинялась и уходила. Иногда это были действительно роскошные и дорогие квартиры, которые мне были не по карману, но которые я потом видела во сне. Иногда я забиралась на пятый этаж по грязной и скользкой лестнице, проходила дворы с кошками и мусорными клоаками, спрашивала десяток людей, и все это для того, чтобы узнать, что квартира уже сдана, или что евреям не сдают, или что надо при этом купить обстановку за баснословную цену. Чаще всего мне отвечали, что не сдают с детьми.

Я со слезами на глазах шла дальше, возвращалась к своим заброшенным детям, не имела сил с ними играть, им улыбаться и укладывать их спать.

Наконец, по большой протекции я получила комнату в отеле. Няня варила на спиртовке кашку детям, я обедала у мамы, а няня себе что-нибудь мастерила: окрошку с квасом или винегрет.

И вдруг случилось чудо: один из моих агентов, студент, позвонил в отель по телефону: «Пожалуйста даму, у которой двое маленьких детей». Я была единственная с такой приметой. Я побежала по адресу, всунула ему 80 процентов отступных и получила ключ. Квартирка была малюсенькая, на Собачьей площадке на Арбате, но когда я торжествующе возвращалась, спускаясь по лестнице, мне навстречу уже поднимались другие претенденты. Я в тот же день переехала. Мама и дедушка дали мне самое необходимое из обстановки, остальное я купила на последние деньги, которые у меня остались от последнего полиса, «приданого капитала». Мы с нянькой на подводе перевезли все, вымыли квартиру, все расставили и привезли детей.

Это был одни из самых счастливых дней моего беженства: у меня была своя, не меблированная, квартира, со своими занавесками, телефоном, медной дощечкой на дверях.

* * *

У меня была маленькая комната с трехстворчатым окном, которое выходило в сады, откуда были видны церкви, большие дворы. Дедушка мне подарил бракованные сукна, которые у него остались на складе, и хороший материал, из которого я сшила себе дождевик-реглан и такую же шапочку. Свою комнату я отделала, как все тетушки говорили, «à lа художественный театр», — сукном, и было очень уютно и хорошо.

Вообще дела у дедушки и отчима шли очень хорошо, война им пошла впрок, так что все мне охотно помогали: мама даже подарила мне к праздникам на два платья, я имела не только крышу над головой, но и «туалеты». Все гости воздерживались от излишних комплиментов моей слишком маленькой квартирке — по-еврейски, дира, а по-русски — дырка, — но я только посмеивалась. Что нужно человеку, который с двумя детьми и прислугой уже годы живет по чужим углам? Я даже послала Марку телеграмму в очень возвышенном тоне и получила такое же поздравление и цветы на новый адрес.

Знакомый профессор тоже пришел меня поздравить с новосельем и жаловался, что «материя коснулась вплотную и душит!» Даже в трамвае он чувствовал материю. До сих пор он жил исключительно духом, жена обо всем заботилась, а теперь все ученые и художники говорили об одном: как достать керосин, мыло, рис, мясо и сколько жена заплатила за то и другое.

И еще был виден недостаток краски для волос: все молодящиеся бабушки стали старушками, а блондинки — брюнетками, и наоборот.

В сентябре я была совсем устроена. Я любила ездить в город за покупками — на Кузнецкий мост, в Пассаж, к Мюру и Мюрелизу [236]. Было прекрасное бабье лето, еще очень тепло, на улицах оживленно. Начинался зимний сезон, надо было заплатить за абонемент на симфонические концерты и проч. Но главная забота была о продуктах. Мы с няней нашили мешочки, и я «мешочничала»: детям нужны были крупы для кашек, нам — мука для хлеба, сахар и проч. Я бегала по рынкам, по знакомым, и везде мне продавали, что было возможно достать. Моя кормилица и няня Настя много мне помогла в этом отношении, ее семья действительно мешочничала, ездили по железной дороге в деревни, скупали у крестьян продукты и привозили на поезде «максимка» [237]. Иногда требовали в обмен не деньги, а драгоценности, материалы, белье, галантерею, серебро. Если это была мука или яйца для детей или русское топленое масло, я ничего не жалела и давала все, что у меня просили.