Танец убийц - Мария Фагиаш Страница 53

Майским солнечным полднем Наталии вручили приказ о высылке из страны; ей предписывалось в течение двух часов взойти на пароход «Делиград», который должен был доставить ее по Саве в Землин.

Этому приказу предшествовали многие предложения обставить ее отъезд достойным образом — устроить в Новом Конаке официальный банкет, проводить до пристани и там устроить торжественные проводы в присутствии ее сына, регентов и всего правительства. На все эти предложения она ответила категорическим отказом — она подчинится лишь насилию. «Вы можете заковать меня в цепи со своими сатрапами и тащить на корабль, — писала она регентам. — Пусть весь цивилизованный мир видит, как в Сербии обращаются с королевой-матерью».

Когда и после двух установленных часов дверь ее дома все еще была заперта, префект полиции, несмотря на замешательство, вынужден был вместе с двумя помощниками перелезть через стену сада.

Появление трех мужчин в ее будуаре застигло Наталию врасплох, потому что она ни на секунду не допускала, что регенты посмеют обращаться с ней так, как обычно это делалось с иностранными проститутками и карманными ворами. В первый момент она не знала, как поступить; но потом увидела, что эти трое смущены еще больше, чем она, и к ней вернулись ее энергия и хитрость. Женские слезы всегда были подходящим оружием в затруднительном положении, и она разрыдалась. При этом она категорически отказалась даже слушать о добром судне «Делиград», назвав его ржавой посудиной, которой ни один человек не доверил бы свою жизнь. После того как пароход был отвергнут, поступил отказ ехать вместе с префектом и двумя жандармами в одном экипаже. Желая поскорее покончить с делом, префект разрешил ей короткую поездку на собственном «ландауере» — сам он решил со своими помощниками ехать вслед на дрожках. Когда разъяснился и этот важный пункт, она потребовала время на покупку дорожной одежды, а поскольку денег в доме не было, и разрешения отправить в банк служащего. Обе просьбы префект счел абсолютно резонными. Служащий направился в банк, не без того, чтобы сделать крюк по дороге и оповестить друзей Наталии, которые в свою очередь информировали своих друзей. Когда наконец она объявила, что готова ехать на пристань, перед домом на бульваре уже собралась возбужденная толпа: мужчины, женщины, дети и студенты из ближайшего педагогического училища. Атмосфера накалялась с каждой минутой, а появление взвода жандармов, спешно вызванных префектом, довело страсти в толпе до предела.

Тем временем эскадрону конной лейб-гвардии было приказано очистить бульвар от демонстрантов, и в возникшей суматохе многие гвардейцы пострадали из-за рогаток и получили ранения от брошенных в них камней. Первый выстрел прозвучал после того, как один такой камень угодил в лоб капитану гвардии и сбросил его с лошади. Последовали три залпа, которые рассеяли толпу. Минутами позже на мостовой лежали семеро убитых и двадцать раненых.

Эта трагедия подействовала отрезвляюще на всех участников. Наталия опасалась, что народ может ее упрямству приписать вину за кровопролитие, и тут же заявила, что согласна с предложением префекта — и в половине пятого утра, когда весь Белград еще спит, отправится поездом до Землина. От этого пограничного венгерского города она должна была дунайским пароходом плыть до Черного моря, а оттуда ехать домой в Крым.

Ее опасения, что настроение народа может резко измениться, оказались напрасными. Отъезд превратился в настоящий ритуал, который напоминал канонизацию ее в святые более чем трехтысячной толпой белградцев, проследовавших через Саву в Землин и собравшихся около отеля «Европа», где останавливалась Наталия. В то время как толпа накануне негодовала и протестовала, демонстранты в Землине напоминали тихих паломников, совершавших поездку на богомолье к мученице. Они были печальны и проникнуты благоговением, тайно ожидая какого-то чуда. Люди пели, приносили цветы, зажигали свечи и опускались на колени на берегу, когда она вся в черном — в память о погибших на Теразии — вышла из кареты, чтобы взойти на пароход.

К ней простирали руки, целовали кайму ее шелкового черного платья, и слезы капали на ее короткую шерстяную накидку. Рыдания, перемежаемые возгласами «Господь с тобой, мать Сербии», сопровождали Наталию, когда она всходила по застеленному красным ковром трапу на борт «Казани», где ее ожидал для приветствия капитан Груич, во фраке с белым галстуком.

Она стояла у борта, маша рукой залитым слезами лицам внизу, как внезапно поняла, что вот сейчас упустила из рук самую великую из мыслимых победу над Миланом — не использовав эту огромную любовь сербов для организации переворота в свою пользу. Достаточно было одной искры, и разразилась бы революция, которая возвела бы ее на трон, и не как регентшу, а как правящую королеву. Этим бы она не только унизила Милана, но и оправдала доверие, оказанное ей царем, и его мечты стали бы реальностью. Теперь же было слишком поздно.

Два года спустя, когда сын навестил ее в Биаррице, она спросила его, какое впечатление на него произвели тогдашние события в Белграде. По обыкновению, он ответил именно так, как от него ожидали: мол, был возмущен действиями регентов по отношению к ней, а ее триумфом просто наслаждался. Наталия же была уверена, что своему отцу по пути из Биаррица домой он скажет прямо противоположное — Александр просто не мог последовательно занимать сторону кого-то одного из родителей. Как крепость, попеременно оказывающаяся в руках то одной, то другой из равно сильных и равно решительных сторон, он выражал преданность тому, кем в данный момент был захвачен.

«Любил ли Александр меня когда-нибудь? — спрашивала она себя. — Возможно, ребенком, когда он был пугливым, робким и нуждавшимся в ласке, как котенок». До его связи с Драгой Машиной она временами думала, что он вообще не способен любить, и тем более женщину.

После того как она упустила в Белграде первый большой шанс, она сделала вторую судьбоносную ошибку с Драгой. Та должна была стать приманкой, с помощью которой она надеялась отдалить Александра от Милана. Но приманка проглотила рыбку. То, что Милан переживал женитьбу Саши мучительнее, чем она, не было утешением.

Девять долгих лет Драга служила ей, как рабыня, и была чем-то вроде стены плача и даже подруги, поддерживая в этой ужасной пустыне, которая образовалась в жизни Наталии с той поры, как она не была уже королевой Сербии. Она считала Драгу своей собственностью, чем-то вроде тех крепостных в поместьях ее отца — людей, свободных формально, но все-таки прикованных к ним на всю жизнью. Однако эта молодая женщина сумела избавиться от своего рабства, околдовав Сашу. Она больше не была рабыней, являвшейся по первому звонку колокольчика и готовой выполнять любое указание, больше не массировала спину Наталии после ванны, не баюкала ее сербскими народными песнями перед сном, не осушала поцелуями ее слезы после очередной эскапады Милана. Осознание того, что Драга так легко смогла ее покинуть, вызвало у Наталии гнев. Она почувствовала себя обманутой и преданной. Эта женщина не дорожила своей репутацией, в то время как они ее чуть ли не за целомудренную принимали. Ей вспомнилось, что Лаза Петрович якобы по делам интересовался Драгой, так же как и тот французский капитан, который во время их итальянского путешествия сопровождал их из одного отеля в другой. Как-то она даже собственного кузена встретила, когда тот в четыре утра выходил из комнаты Драги. Не моргнув глазом он заявил, что перепугал дверь в ванную комнату, а она, Наталия, в своем слепом доверии к Драге, поверила ему.