Повседневная жизнь воровского мира Москвы во времена Ваньки Каина - Евгений Акельев Страница 56

Оставшись без поддержки семьи и общины, вынужденные с малолетства вести бродячий образ жизни, выходцы из посадско-слободского мира нередко приходили на промышленные предприятия. Всего в 1733 году на Большом суконном дворе 271 «фабричный» из 1371 происходил из детей посадских людей, купцов, тяглецов различных слобод. По численности эта социальная группа занимает второе место после солдатских детей (611 человек). Судьбы большинства этих работных людей, выходцев из посадско-слободского мира Москвы, во многом сходны с судьбой Гаврилы Рыжего. Например, «мошенник» Данила Артемьев сын Беляцкой, которого Иван Каин включил в список тридцати трех своих «товарищей», значится в данных о «фабричных» Большого суконного двора 1732 года. В своей «сказке» он сообщил, что родился около 1715 года в семье тяглеца Екатерининской слободы Артемия Андреева, но был воспитан матерью, поскольку отец умер, когда Даниле было всего три года. Мать отдала его в услужение к пушкарю Артемию Федорову. От него Данила «сошел» в 1727 году, в двенадцатилетнем возрасте, и записался на Большой суконный двор. Другой представитель преступного мира, Алексей Иванов по прозвищу Крючок, родился около 1708 года в семье тяглеца Садовой Большой слободы Ивана Гаврилова и остался без отца около 1720 года. Алексей несколько лет вел бродячий образ жизни и «кормился работою своею», пока в 1724-м не поступил на Большой суконный двор [350].

Гаврила Рыжий, оказавшись в тринадцатилетнем возрасте на мануфактуре, попал в компанию взрослых «фабричных»-воров, у которых, по всей видимости, и научился «промышлять» чужим имуществом.

К сожалению, вынесенный ему приговор обнаружить не удалось. Но, скорее всего, он разделил участь многих своих собратьев по преступному ремеслу — претерпев тяжелое наказание кнутом, с вырезанием ноздрей был послан на вечную каторгу. Но окончательного решения своего дела он ждал долго: известно, что еще в мае 1748-го, четыре года спустя после ареста, он содержался во второй казарме Большого острога Сыскного приказа [351].

В числе шести профессиональных «мошенников», схваченных ночью 28 декабря 1741 года в хижине нищего Андрея Федулова, был и пятнадцатилетний беглый рекрут Иван Елисеев сын Буханов, «Харахорка он же».

На допросе Харахорка показал, что родился он около 1726 года в семье купца Александровской слободы Елисея Давыдова сына Буханова и вырос при отце. Но весной 1741 года его сдали в рекруты и определили в Коломенский полк, в котором он прослужил несколько месяцев. Когда его из полка отправили в Тулу «для оружейного приему», он дезертировал и осенью вернулся в Москву. Сперва Харахорка ночевал под Москворецким мостом, а когда наступили холода, перебрался в Зарядье к Федулову. Сразу по возвращении в Москву Иван принялся «мошенничать» со своими приятелями, известными профессиональными ворами Кондратием Безруким, Иваном Диким, Михайлой Голованом, Максимом Поповым и другими: «…по Москве-реке крали у проезжих деревенских мужиков овес и муку, а во сколько поймов, того за множеством сказать не упомнит. А продавали оное извощиком, а кому имянно, не знает не заведомо, что крадено» [352].

Вряд ли пятнадцатилетний беглый рекрут сразу смог бы включиться в преступную деятельность да еще и в компании с известными профессиональными «мошенниками», не имея за спиной преступного прошлого. Скорее всего, он еще до армии знался с московскими преступниками. Как известно, кандидатов для сдачи в рекруты выбирали на мирских сходах, и община стремилась послать в армию людей «маломочных», для посадского общества бесполезных, обременительных или даже опасных [353]. Видимо, к таковым относился и Харахорка.

Беглые и беспаспортные люди составляли неотъемлемую часть московского социального пейзажа XVIII века. Историк Г. В. Есипов, впервые проследивший по документам Сыскного приказа обострение криминогенной обстановки в Москве в первой половине столетия, считал существование огромного числа беглых людей, главным образом солдат, основной причиной роста преступности в городе: «…бегство было единственным средством избавиться от тягостей крепостного состояния, существовавшего в полном его развитии и поддержанного законами. Бегали много и от рекрутства, которое было ненавистно русскому народу. Днем бродили гулящие люди по Красной площади, в Охотном ряду, на Крестцах, в рядах, по торговым баням. Ночью они грабили шайками; темные, неосвещенные улицы и переулки, с деревянными полусгнившими мостовыми, а большая часть и совсем без мостовых, грязные пустыри, дворы, разрушенные и покинутые после пожаров, облегчали дерзкие разбои ночные, давая легкое средство скрываться, а полное неустройство полицейского надзора ободряло грабителей. Ворам и мошенникам нужны тесные местности и толпа, а эти условия в некоторых пунктах Москвы исторически сложились со всеми удобствами для промышляющих чужой собственностью» [354].

Это наблюдение вполне согласуется с тем, что в «повинном доношении» изложил известный нам беглый солдат Алексей Соловьев. Именно беглецы, по мнению Соловьева, составляли основу воровского мира Первопрестольной: «…жив праз[д]но в Москве, усмотрел беглых салдат, драгун, матрос и праз[д]ноживущих, которые от службы и подушного окладу укрываются» [355].

Действительно, в Москве и ее окрестностях скрывалось большое количество «утеклецов» из армии. Например, пойманный Каином в августе 1743 года беглый солдат Михайла Тимофеев сын Соболев на допросе показал: «…беговчи, жил в лесах, брал грибы и ягоды и, приходя в Москву, оные грибы и ягоды продавал разным людям, от чего себе и пропитание имел. А в доме ни у кого не жил, и… мать ево, Василиса Герасимова, по побеге ево никогда не видывала. И сего июня 17 дня он, Михайла, пришел в город Китай к собору Василия Блаженного к обедни Богу молитца, и в то время увидел ево доноситель Иван Каин и, взяв ево, привел в Сыскной приказ».

В том же августе Каин поймал другого беглого солдата, Гаврилу Степанова сына Богданова. В Сыскном приказе тот признался, что после побега из «Ингермоланского» полка он из Санкт-Петербурга пришел пешком в Москву, а «шел он дорогой недель с пять, кормился мирским подаянием и пришел в Москву сего августа после празника Успениева дни, а в котором числе, подлинно сказать не упомнит, и жил в Москве за Сухаревой башней, начевывал в пустых сараях с неделю, кормился мирским же подаянием».

Что заставляло этих солдат оставлять службу и превращаться в бродяг? В следственных материалах нам приходилось встречать две мотивировки побега. Во-первых, некоторыми отважившимися на бегство двигало нежелание служить. Например, тот же Гаврила Богданов показал, что бежал, «не хотя быть в службе». Во-вторых, среди беглецов оказывались многие провинившиеся солдаты, которые не выдерживали ожидания физического воздействия. Так, Михайла Тимофеев дал показания: «…в прошедшей Петров пост, то есть июня месяца, а в котором числе не упомнит, он, Михайла, стоя на той квартире, подрался того ж полку с салдатом Иваном Якимовым, и оной Якимов просил на него, Михайла, означенной первой роты у капитана Евдокима Матова, и оной капитан Матов хотел ево, Михайлу, за тою драку наказать. И он, Михайла, убоясь того наказания, оставя в той квартире данной ему строевой мундир, с той квартиры [в] показанной Петров пост бежал». Иван Давыдов сын Гладышев в Сыскном приказе поведал, что после смерти отца записался в солдаты и четыре года служил в первой роте Ладожского пехотного полка. «И как оной полк был в армии под Хотином, — рассказывал задержанный, — и в то время он, Иван, был означенной роты у порутчика Максима Качалова в деньщиках. И была у него под смотрением того порутчика лошадь, которую он, не давая за пьянством корму, уморил до смерти. И оной порутчик за то ево, Ивана, отдал под караул и хотел ево наказать, от чего он ис под караула бежал…»