Лапти сталинизма. Политическое сознание крестьянства Русского Севера в 1930-е годы - Николай Кедров Страница 58

Смысловые структуры, связанные с образом коммуниста — борца за «светлое будущее», ясно представлены в обращении уроженца Кич-Городецкого района С. С. Лобанова в Архангельскую краевую контрольную комиссию ВКП(б). Поводом для письма послужило исключение его автора из партии при очередной чистке [430]. Лобанов, стремясь вернуть утраченный статус, подробно описывает свой жизненный путь и ступени приобщения к некоему идеалу (как он его видел) члена партии. Свой рассказ он начинает с описания негативного воздействия деревенской среды, в которой вырос: «Живя в своей деревне, я находился всецело под влиянием деревенской молодежи». Именно этим влиянием он объясняет причины своей прежней судимости. Дальнейшее повествование, по сути, сводится к описанию его пути, конечной целью которого было членство в ВКП(б). С. С. Лобанов пишет, что почувствовал в себе потребность «выйти из грязного положения», встать на «новую дорогу». И первое, что он сделал, это поменял среду — переехал на Урал в город Надеждинск. Следующий шаг — его участие в работе комсомольских организаций, что, по словам Лобанова, позволило ему принять «участие в проводимых мероприятиях заданных правительством и партией советского Союза». Третий шаг на пути саморазвития автор письма связывал с повышением своего политического уровня — он принимает участие в политучебе. Логичным итогом этого длительного процесса является вступление С. С. Лобанова в ряды ВКП(б). Об этом он пишет как о новом этапе своей внутренней эволюции и рисует картину своего полного социального перерождения: «Вот так из парня деревенского и сделали парня рабочего, то есть который на эту стружь и принялся строить и проводить решения на заводской территории». А затем — описание возвращения на родину, где его ожидало исключение из рядов ВКП(б), поскольку члены местной парторганизации решили, что «Лобанов уехал в город пробить кальеру» (так в тексте — Н. К.), представляется полной нелепостью. С. С. Лобанов, по-видимому, действительно неплохо усвоил уроки политграмоты. Во всяком случае, в его рассказе отчетливо проступают нарративные структуры, характерные для коммунистических автобиографий как жанра, те указатели пройденных километров на дороге, которую И. Халфин образно назвал путем «из тьмы к свету» [431]. И это была не только игра умопостигаемыми формами. Известно, что форма не существует без содержания, так же и в данном случае обращение С. С. Лобанова к определенному набору штампов из большевистского политического дискурса и оперирование ими свидетельствовали о приобщении к миру партии, связь с которым становилась частью идентичности и автора письма. И этим он, безусловно, отличался от остальной «деревенской молодежи».

Таким образом, обособленность членов коммунистической партии в северной деревне 1930-х годов осознавалась как рядовыми ее жителями, так и деревенскими коммунистами. Вероятно, особенно ощутимым это их отличие от простых крестьян стало после коллективизации, когда большинство жителей села, привыкших оценивать свое социальное положение в зависимости от результатов физического труда, волей-неволей оказалось в колхозах, где их труд был обезличен, а местные коммунисты, в 1920 годы в большинстве своем вынужденные наравне с остальными крестьянами заниматься сельскохозяйственным производством, постепенно приобрели привилегированный статус в рамках колхозной системы. Это изменение социальных ролей внутри мира деревни не осталось незамеченным ее жителями.

* * *

Подведем некоторые итоги. Рассмотренные выше материалы отчетливо показывают существование двух различных моделей формальной репрезентации центральной власти и лидеров советского государства крестьянами Русского Севера. Согласно одной из этих моделей, выделенной на основании информации, содержащейся в крестьянских петициях, Сталин и центральная власть в целом пользовались невероятным уважением и авторитетом у жителей села. Чувства, которые стремилось выразить большинство авторов крестьянских «писем во власть», не столь уж далеки от наивной веры в «доброго царя». В другой модели, бытовавшей в деревенских слухах и фольклоре, Сталин — как олицетворение высшей власти — не пользуется авторитетом, более того, эта власть презираема и ненавидима крестьянами, что, казалось бы, подтверждает высказанную В. П. Даниловым мысль об отсутствии искренности в отношении «маленького человека» к «вождям» в Советской России.

Однако никакого противоречия между этими двумя моделями репрезентации власти нет. Обе они могли вполне мирно уживаться в воззрениях одного человека. Например, следственные материалы одного из политических дел того времени отмечают вполне показательный эпизод. В декабре 1929 года, будучи на заработках в деревне Палкино Подосиновского района, некий Яблоков, катальщик, зашел в гости к своей знакомой. Увидев висевший на стене портрет В. И. Ленина, он сразу же высказал свое негодование по этому поводу: «А этот, зачем здесь? Для чего сюда посадили, ему тут не место, не надо его сюда». В другом же случае, выступая публично перед крестьянами во время хлебозаготовительной кампании, он предлагал следующее: «Последний хлеб отбирают, а вот я бы так сделал, в Москву бы съездил, но хлеба не сдал, нашел бы все законы» [432]. В его словах присутствуют и неприязнь к вождю и вера в доброе участие Центра в судьбе крестьян.

Граница между этими двумя моделями репрезентации проходила вовсе не в сознании людей, а зависела от характера конкретной ситуации, в которой находился индивид, и мотивов коммуникационного акта. В случае необходимости взаимодействия с властью он обычно использовал первую модель, при разговорах с равными себе — вторую. Это наблюдение рождает некоторое сомнение в плодотворности продолжения дискуссии о «наивном монархизме» крестьян в изначально заданных рамках, предполагающих получение на окончательной стадии исследования категорического ответа или/или. Вместе с тем такой подход нацеливает на поиск тех черт крестьянских представлений о власти, которые будут верифицироваться с точки зрения обеих систем координат. В настоящем случае отметим лишь несколько таких доминант надпрагматического уровня.

Показательно само соотношение протестных и конформистских форм крестьянского поведения. Петиционное движение, не прекращавшееся в течение всех 1930-х годов, свидетельствует о заинтересованности крестьян в диалоге с властью как способе решения своих проблем. С другой стороны, протест против государственного вмешательства в жизнь деревни (очень интенсивного в 1930-е годы), звучавший в деревенских слухах и фольклоре за исключением единичных случаев, в самом начале коллективизации не переходил в действие. Такое соотношение свидетельствует об устойчивости политического режима, один из источников которого, на наш взгляд, лежал в крестьянском представлении о силе существующей власти. Именно поэтому жители села, учтиво подбирая слова, кокетливо заигрывали с «вождями» в своих письмах, прекрасно при этом понимая, что власть согнула крестьянство в «бараний рог». Власть крестьяне оценивали прежде всего в двух категориях — силы или слабости, а не как монархию или республику, демократию или авторитаризм. Сталинская власть представлялась крестьянам Севера сильной. При этом, вероятно, убежденность в силе власти в среде крестьян на протяжении десятилетия возрастала. Об этом свидетельствует отмечаемый в современных исследованиях переход жителей села в 1930-е годы от открытого сопротивления к пассивным формам социального протеста [433]. Поэтому деревенские мужики, матерно браня между собой Сталина и других руководителей страны и суля им «всех благ» («Уже им покажем»), тем не менее несли из дома чуть ли не последний килограмм зерна, только бы выполнить обязательство перед государством и, хоть с великой неохотой, но шли валить лес, дабы обеспечить прорыв на «лесоэкспортном фронте». При непосредственном контакте с властью они стремились облечь свое недовольство в приемлемые формы, такие, например, как критика «загибщиков» и «перегибщиков» на местах, которую мы находим в их письмам «вождю народов» и властям предержащим.