Святой Грааль. Во власти священной тайны - Ричард Барбер Страница 59

Когда Христос наставляет Иосифа, как именно надлежит установить стол Грааля, это объясняется тем, что некоторые из последователей Иосифа согрешили и, следовательно, плоды их трудов пропали даром. Христос возвещает Иосифу: «Ты должен явить своим людям великое знамение, испытав силу плоти и крови Моей на грешниках». Остальные последователи Иосифа приглашаются «узреть причину своих бедствий», и те, «кто возымел истинную веру в Троицу: Отца и Сына и Святого Духа», призываются занять места на сиденьях за столом. Те из них, кто прошел вперед, ощущают «сладость и полноту бытия в сердцах своих», и спрашивают тех, кто остался стоять: чувствуют ли те нечто подобное? Когда-же другие отвечают, что они ничего не чувствуют, они объявляются повинными в грехах, и именно в этом — причина их бед. Братство Грааля изображается как элита избранных, а сам Грааль наделен силой отвергать грешников. Это расхожая тема всех мираклей [177] о евхаристии, в которых те, кто пытается получить причастие, не очистившись от грехов, подвергаются самым разным наказаниям.

Робер де Борон проводит также прямую аналогию между совершением мессы и действиями Иосифа Аримафейского, описанными у Амалария из Меца: Христос наставляет Иосифа, что «таинство никогда не следует совершать без того, чтобы о вашем добром деянье воспомнили те, кто признает его». Далее он проводит такие же аналогии, что и Амаларий: чаша, «в которую ты вольешь кровь Мою, собранную с Моего тела», должна именоваться потиром и олицетворять собой гроб; дискос же или крышка на нем — это камень, прикрывающий вход, в гроб, а корпорал, или ткань, на которую ставится потир, олицетворяет погребальные пелены.

Робер де Борон уверенно чувствует себя в мире идей величайшего цистерцианского учителя и автора той эпохи — Бернара Клервоского [178], а также в богословских аспектах евхаристии, о чем мы уже говорили. В «Романе об истории Грааля» присутствуют две центральные темы: идея искупления и концепция веры как необходимого условия спасения. Мы уже отмечали, что Робер придает особое значение исповеданию веры в Святую Троицу: он постоянно настаивает на обязательности этого учения — одного из краеугольных камней средневекового богословия, и предает анафеме многие еретические секты того времени. Более того, он затрагивает более сложные аспекты в только что рассмотренной нами сцене, в которой некоторые из последователей Иосифа допущены на церемонию явления Грааля, а другие — нет; другими словами, здесь имеется в виду вопрос об избранности или предопределении и о милости. Спор о том, является ли Бог абсолютно всемогущим и, таким образом, полностью предопределяет нашу судьбу или же род человеческий по Божьему произволению обладает свободой воли и сам несет ответственность за свою судьбу, столь же важен, как и вера в пресуществление.

Действительно, именно эти два вопроса лежали в основе протестантского раскола в эпоху Реформации. Богословские установки Робера опять-таки представляются вполне ортодоксальными, ибо когда последователи Иосифа просят его допустить лицемерного Моисея к святой трапезе, ответ Иосифа вполне соответствует учению Церкви, выраженному бл. Августином [179]: «Бог наш дарует ее [благодать] любому, кому Он пожелает». При этом совершенно ясно, как действует эта Божественная благодать: благодать исходит «от Бога Отца, Иисуса Христа и вместе Святого Духа», и приобщиться к ней можно благодаря присутствию Грааля. Однако Робер не обходит молчанием и трудный вопрос о грехе и его отношении к благодати. Считаются ли те, кто не был допущен к столу Грааля, проклятыми и обреченными на грех по причине недостатка благодати? Если же их грехи препятствуют им приобщиться к благодати, это явно противоречит утверждению, что «Бог наш дарует ее [благодать] любому, кому Он пожелает», не предполагающему подобной возможности. И хотя «Иосиф Аримафейский» с готовностью обращается к рассмотрению самых серьезных богословских проблем, более глубокие аспекты и тонкости аргументации лежат за рамками возможностей автора, и поэтому эти темы излагаются в форме прямого повествования, а не дебатов.

Автор романа «Перлесво» пишет в совсем иной манере. Если приключения героев выглядят дикими и странными, воззрения, кроющиеся за ними, также представляются в высшей степени необычными и с трудом вписываются в ясный религиозный контекст. Вводные сентенции звучат еще более определенно, чем в прологе романа Робера де Борона:

«Слушайте историю о священной чаше, названной Граалем, в каковую была собрана драгоценнейшая кровь Спасителя в тот самый день, когда Он был распят во искупление грехов рода человеческого и спасение оного от ада. Кровь ту собрал Иосиф [Аримафейский] по велению ангела, и благодаря его писаниям и свидетельствам нам учинилось известно, как рыцари и достойные мужи воспылали желанием пострадать и принять муки, чтобы установить на земле Закон Иисуса Христа, каковой Он пожелал возобновить Своей смертью и Распятием».

Далее автор говорит о Троице и приводит краткий рассказ об истории Иосифа Аримафейского, прежде чем поведать о том, как рыцари из рода Перлесво и двора короля Артура своими подвигами и деяниями «дополнили Закон Иисуса Христа».

Этим деяниям и посвящена повесть. Если, говоря обобщенно, в центре интриги находится конфликт Ветхого и Нового Заветов, то автор скорее озабочен изображением драматических событий и описанием волнующих рыцарских подвигов, продиктованных верой во всепокоряющую справедливость Нового Завета, чем изложением ортодоксальных вероисповедных постулатов. Созданные им образы живописны и убедительны и свидетельствуют о могучей силе воображения: в частности, он обращается к книге Откровения (Апокалипсису), и такие фигуры, как Черный Отшельник, которого Перлесво побеждает в конце книги, достойны апокалипсических видений св. Иоанна Богослова. Некоторые из приключений имеют особый промыслительный смысл, о чем Гавейн узнает, лишь оказавшись в Замке Угроз. Взаимосвязь событий, очевидцем которых он оказался, с историей грехопадения и искупления рода человеческого здесь совершенно очевидна. «Господин мой, — говорит священник, — добрый отшельник объяснил нам значение этих вещей в согласии с Новым Заветом, с которым большинство людей плохо знакомы, и потому он пожелал нам напомнить его, связав его события с примерами из жизни». Ключевое слово здесь, по-видимому, «напомнить»; это — не буквальные аналогии, и «Перлесво» — это не roman-a-clef, даже несмотря на то, что увлекательная череда таинственных эпизодов так и соблазняет нас отправиться на поиски разгадки многих тайн. Автору удается увлекательно совмещать религиозные и бесхитростно-житейские мотивы: в одной и той же сцене Гавейн узнает, что обнаженная дева, правящая повозкой, в которой лежат головы рыцарей, обложенные золотом, серебром и свинцом, символизирует Фортуну, чье колесо правит миром; Артуру предстает видение колеса Фортуны как раз перед его решающей битвой с Мордредом, описанной в поздних романах; и все это — хорошо знакомая концепция, упоминаемая в сочинениях Боэция [180], языческого философа V–VI вв. Но все это сразу же ассоциируется со щитом с красным крестом на нем; это означает «святой щит с крестом, за который никто, кроме Господа Бога, не дерзал уплачивать цену». Череда светских сцен и религиозных тем прерывается столь же шокирующим образом, завершаясь жутким эпизодом, который в известной мере являет собой параллель св. евхаристии: