Коко Шанель - Анри Гидель Страница 6

Но слишком высока цена, которую приходится платить за это. До конца своих дней она не перестанет считать эту цену чрезмерной. В реальном мире она ощущает полное одиночество. Играющая на улицах Курпьера девочка в свои шесть-семь лет не осознает, что в ее детском поведении закладывается сущность ее женской судьбы. Игры запечатлелись в ней навсегда.

Так бы и дальше течь счастливым годам маленькой Габриель, но одно решение отца поставило этому предел. В 1893 году Жанна, которая засиделась в Курпьере несколько недель, неожиданно получает письмо от супруга. В нем он сообщает, что неожиданно встретил сводного брата по имени Ипполит, о существовании которого даже не подозревал. Они прониклись такой симпатией друг к другу, что решили совместно содержать гостиницу в Коррезе, в городе Бривла-Гайард. Он нашел в городе жилье на проспекте Эльзаса-Лотарингии и просил супругу воссоединиться с ним.

Брив находился в двух сотнях километров от Курпьера. Жанна, по-прежнему ослепленная страстью, не колебалась ни мгновения. Еще бы – ведь Альберт рисовал ей перспективу наконец-то стабильной жизни, в которой благодаря доходам от гостиницы не будет места безденежью. Напрасно домочадцы молили ее быть поосторожней, тем более что Жанна согласилась взять с собою только двух старших дочерей.

Прибыв с Джулией и Габриель к месту назначения, Жанна мигом обнаружила, что беспутный супруг обманул ее самым бессовестным образом. Никакими владельцами заведения они с братом не были, а за гроши работали в прислугах и, главное, по уши увязли в долгах. А выписал ее Альберт только затем, чтобы она помогала ему по хозяйству… О самом заведении говорить не будем – это был тесный, темный вертеп, завсегдатаями которого были почти исключительно пьяницы, приходившие сюда горланить свои песни… Бедняжка Жанна поначалу было разгневалась, обрушив на голову мужа поток упреков; но, с рождения готовая на жертвы, покорно склонила голову, повязала фартук, взяла в руки метлу и тут же принялась за работу…

Нетрудно догадаться, какое разочарование испытали Габриель с Джулией. Пришел конец безмятежным радостям сельской жизни, беготне по лесам, сбору лакомых ягод на живых изгородях из ежевики… Оборваны узы детской дружбы, сложившиеся за несколько лет. В новой школе и дети, и учителя были совершенно незнакомыми, все приходилось начинать сначала. А главное, в этом сугубо городском учебном заведении напрочь отсутствовала та добродушная атмосфера, какая царствует в сельских школах. Девочки проплакали все глаза. Губительным образом сказался переезд в Брив и на Жанне – изнурительная работа и в гостинице, и по дому, непрестанная борьба со все возрастающей нуждой усугубили ее недуг. Приступы астмы участились, особенно к зиме, длясь по часу, по два, особенно ночью. Больная не могла лежать, ее затрудненное дыхание становилось свистящим. Теснило грудь; на лбу выступали капли пота. Затем приступ утихал, и несчастная снова обретала покой. Ее ночные приступы кашля не раз будили дочерей, приводя их в смятение, и нарушали покой самого Альберта, не лучшим образом сказываясь на его настроении, – он, разумеется давал понять бедняжке, что это она виновата в его страданиях.

Правда, за лето 1894 года состояние здоровья Жанны несколько улучшилось, что вселило в нее некоторую надежду. Ее лицо иногда вновь оживляла улыбка, и она снова – на несколько месяцев – обрела силу сопровождать мужа в поездках, пусть и не слишком дальних. Но с первыми осенними холодами кризисы возобновились с новой силой; больная подолгу просиживала в прострации в кресле на кухне, уставив угрюмый взор в пол; потом, делая над собою усилие, механически принималась за заботы по хозяйству, не имея силы даже на то, чтобы при случае выбранить дочек надоедливым, крикливым голосом. Все, кто видел ее по прошествии времени, замечали, как она переменилась…

В декабре к астме добавились тяжелые бронхиальные осложнения. Но она отказывалась и от помощи врачей, и даже от услуг сочувствующих соседей. Это означало бы признать себя больной.

На такое она ни за что не пойдет. И это при том, что все видели, как ее бил озноб, как она задыхалась. Иногда ей случалось даже падать в обморок. И вот одним февральским утром 1895 года Габриель, удивляясь, что мать еще не встала, вошла к ней в комнату – и закричала от ужаса.

Матери больше не было в живых. Ей едва исполнилось 33 года.

* * *

Нужно ли говорить, что Альберта рядом не было? Публикацией объявлений о смерти и похоронами занялся Ипполит. Похороны состоялись на кладбище в Бриве; день был холодный и серый, народу пришло немного, что сделало атмосферу еще более скорбной. У свежей могилы вырисовывались хрупкие силуэты пятерых детей покойницы. Присутствовали также Ипполит, хозяин гостиницы да несколько членов семьи, которые успели приехать, будучи заблаговременно извещенными.

Альберта там и духу не было. Он, как всегда, находился «в пути». Когда наконец он появился, то оказался в сложной ситуации. Как быть с сыновьями и дочерьми? В те времена было не редкость, чтобы вдовец, оставшийся с детьми на руках, искал себе преданную женщину, желательно бездетную вдову, которой было бы не в тягость воспитание детей своего нового супруга. Не надо объяснять, что такой вариант решительно не подходил Альберту, превыше всего ценившему независимость. С другой стороны, дедушка сироток Анри-Адриен, у которого, как мы помним, было девятнадцать детей, не в силах был взять к себе еще пятерых – у него в доме и так повернуться было негде. В этих условиях у Альберта не нашлось ни мужества, ни привязанности к своим детям – он попросту утратил к ним всякий интерес. Двоих мальчиков – десятилетнего Альфонса и шестилетнего Люсьена – городская администрация приписала к разряду «покинутых детей» и передала под опеку Ассоциации публичной помощи, каковая поместила их в «сельскую местность, в честные семьи землевладельцев, каковым по сему случаю начисляется ежемесячное пособие». На практике «семьи честных землевладельцев» видели в пасынках дармовую рабочую силу и эксплуатировали их самым бессовестным образом; вечно голодные, такие дети делили с домашними животными сырые соломенные подстилки в продуваемых всеми сквозняками сараях. И так до тринадцати лет, когда их определяли в обучение какому-нибудь ремеслу. В случае же с Альфонсом и Люсьеном груз прошлого оказался столь велик, что они не могли не пойти по стопам отца и тоже сделались ярмарочными торговцами, каковому занятию посвятили большую часть своей жизни.

Оставалось пристроить Габриель, Джулию и Антуанетту. После того как семьи родичей отказались их принять, Альберт, со своей стороны, ничего не сделал для поиска выхода из ситуации. Ему хочется жить своей жизнью, не обременяя себя ни сантиментами, ни детьми. Ему всего только тридцать девять лет! Эта мысль воодушевляла его… Что ж, к черту совесть! У него есть тетушка, которая замужем за бривским нотариусом, который состоит в превосходных отношениях с начальницей конгрегации Сен-Кёр-де-Мари, попечительствующей над сиротским приютом в Обазине, что между Бривом и Тюлем. Лучшей доли для дочерей и не придумаешь.

Он ведь из тех краев, где в воздухе витает мысль. Таков Обазин. Склоны долины реки Коррез, текущей между Бривом и Тюлем по ущелью меж высоких скал, в средние века были покрыты густыми лесами, которые не пересекала ни одна дорога, ни одна тропинка. Под их густою сенью пробегали разве что кабаны, олени и лани. Посередине одного из склонов помещалось плато, хорошо защищенное от северных ветров, дующих с соседних вершин. В начале XII столетия в этом краю появился худой как щепка бородач в сопровождении малорослого спутника, который следовал за ним, словно тень. Это были лиможский священник по имени Этьенн и один из его братьев по вере – оба решили удалиться от сует мира сего, посвятив себя служению господу. Вот это место и было избрано ими для жизни в отшельничестве… Впоследствии сюда потянулись и другие люди, влекомые притяжением личности Этьенна и приобретенным им ореолом святости. Следуя его примеру, они также стремились посвятить свою жизнь служению богу вдали от мирской суеты. К 1159 году, когда Этьенн предстал перед очами божьими, уже существовала обитель, населенная монахами из ордена цистерцианцев. [6] Строилась церковь. В шестистах метрах от этой обители (так далеко – чтобы не допустить кривотолков, которые неизбежно вызвало бы более близкое соседство) на берегу горловины, где пенятся воды реки Куару, впадающей несколькими километрами ниже в реку Коррез, был построен женский монастырь.