Клеопатра, или Неподражаемая - Ирэн Фрэн Страница 60

Даже немногие слухи, которые доходили до Клеопатры, позволили ей понять (к тому моменту, когда галеры вошли в устье Тибра), что ее возлюбленный по-прежнему мечтает о том же, о чем она, и так же, как она, одержим своей неизменной идеей: создать империю, охватывающую весь круг обитаемых земель.

* * *

Историки отрицают участие Клеопатры во втором из этих триумфов — том, который состоялся в начале июля и был посвящен победе Цезаря над Александрией. Одни предполагают, что Клеопатра предпочла прибыть в Рим уже после праздника, связанного с Египтом, другие — что она просидела весь тот день взаперти, в великолепной вилле с садами на берегу Тибра, которую диктатор купил и предоставил в распоряжение своей возлюбленной.

Эти предположения ничем не оправданы: в Риме, так же как и в Александрии, Цезарь не скрывал своих отношений с царицей. Был только один момент, в связи с которым он проявлял крайнюю осторожность: факт его отцовства, никогда впрямую не упоминавшийся; даже своим боевым товарищам диктатор не позволял обсуждать эту тему. Что касается Клеопатры, то она рассматривала его победу над Александрией как их общий успех, хотя и отдавала себе отчет в том, что без своего любовника-римлянина не могла бы уничтожить врагов и обуздать недоброжелателей.

А раз так, то ради чего стала бы она отказываться от участия в процессии? Да, конечно, отдельные детали триумфа — например, картины, представлявшие насильственную смерть двух евнухов, или колесница, на которой везли монументальное изображение Александрийского маяка, могли навести римских простолюдинов на мысль, будто Египет был аннексирован. Там, где царица прочитывала намек на уничтожение ее смертельных врагов, средний римлянин видел подтверждение того, что его блистательный император завоевал некое эльдорадо, страну неисчерпаемых богатств. Сенаторы, со своей стороны, были убеждены, что Цезарь посредством какого-то феноменально ловкого фокуса завладел египетскими сокровищами. Следовательно, в день триумфа Цезарь любыми средствами должен был доказать толпе, что уважал и продолжает уважать независимость Египта. В отчете о событиях в Александрии, который он диктовал в те дни преданному ему офицеру Гирцию, настойчиво подчеркивается та же идея: Цезарь задержался в Египте лишь по причине неблагоприятных ветров и потому, что по своей доброй воле захотел выступить арбитром в ссоре между членами царской семьи. Значит, присутствие Клеопатры на торжествах было для него совершенно необходимо: только египетская царица могла подтвердить его версию происшедшего.

Да и сама Клеопатра была в этом заинтересована: то обстоятельство, что ее пригласил как почетную гостью полководец, достигший пика своей славы, укрепляло ее положение женщины-фараона, абсолютной владычицы египетского государства, и ее статус «союзника и друга римского народа», необходимое условие личной безопасности и территориальной целостности ее страны.

Наконец, что радовало ее больше всего, приглашение Цезаря позволяло ей очевидным образом взять реванш над всеми аристократами из сената, которые во времена изгнания столь откровенно игнорировали ее отца — а иногда и просто бесстыдно присваивали его подношения, не выполняя ни одного из своих обещаний. Вот почему в то летнее утро, когда Цезарь открыл торжественную процессию, которая должна была прославить его победу в Александрийской войне, начался триумф не только самого диктатора, но и Клеопатры.

* * *

Это был зенит в жизни Клеопатры. Апогей, полдень. Летнее солнцестояние ее славы (совпавшее с лучшими днями римского лета), апофеоз. Никогда еще она не ощущала себя столь близкой к небесам. А между тем она оставалась лишь зрительницей, триумф праздновал Цезарь — это его лицо было вымазано красной краской, его плечи покрывал пурпурный плащ, его голову венчали лавры, он стоял, выпрямившись, со скипетром в руке, в колеснице, которую влекли вперед двенадцать белых коней.

* * *

С тех пор прошло двадцать веков, и тем не менее воображение не подвело кинорежиссера: я имею в виду Манкевича и его фильм, посвященный египетской царице. Снимая сцену триумфа, он, прекрасно знавший исторические реалии, намеренно сделал Клеопатру главным действующим лицом процессии, а императору отвел роль зрителя — разумеется, зрителя, сидящего в первом ряду, в курульном кресле [60]. Но неподвижного, и потому кажущегося персонажем второго плана.

Эта сцена, совершенно неправильная, с точки зрения фактов, тем не менее является гениальным интуитивным прозрением — что станет очевидным, если мы попытаемся охватить одним взглядом те тридцать девять лет, которые прожила на свете последняя царица Египта. Ибо тогда мы поймем: после этого дня Клеопатра никогда больше не достигала таких высот félicitas, «счастья» (в латинском понимании слова, подразумевающем и расположение к человеку богов, и то, что он собрал все возможные в земном мире блага). Очарование молодости, счастье материнства, близкие отношения с владыкой мира, уникальное «сообщничество» с величайшим гением эпохи, аура экзотической таинственности, несравненные богатства и престиж — в тот миг Клеопатра имела все. Этим и объясняется, почему Манкевич принял именно такое режиссерское решение, когда должен был изобразить триумф на экране, почему именно так построил свой визуальный ряд, создающий полную иллюзию, будто мы сами были свидетелями придуманной им сцены: владычица Египта проезжает на огромной триумфальной колеснице под грандиозной триумфальной аркой, и ни на одно мгновение, даже в тот миг, когда она видит перед собой лицо Цезаря, не нарушается ее безмятежное спокойствие — даже из-за легкого подрагивания движущейся колесницы, даже из-за того, что от сознания собственного величия у нее кружится голова.

* * *

Эта сцена по сути совершенно правдива, хотя факты ей противоречат: дело в том, что в Риме иноземный правитель мог участвовать в триумфальном шествии только в роли побежденного. Обычно его заставляли идти пешком, и это страшное публичное унижение чаще всего заканчивалось — по завершении парада — казнью несчастного. Да и в тот радостный день, когда по улицам везли гигантское изображение Маяка и носилки из аканфа прогибались под тяжестью египетского золота, гостям Цезаря предлагалось еще и зрелище унижения Арсинои.

Значит, Клеопатра видела, как перед ней проходит ее родная сестра, которой тогда едва исполнилось двадцать лет, — в цепях, прихрамывая из-за тяжести оков, — а солдаты эскорта всю дорогу осыпают ее градом непристойностей.

Юная пленница отважно приняла обрушившееся на нее испытание. Ее лицо не выдавало никаких эмоций — разве что желание показать всем, что даже в глубочайшем унижении она, македонская царевна, принадлежащая к столь благородному семейству, зависит только от закона, который сама для себя сформулировала: сохранять достоинство, любой ценой. А ведь она знала, что ее, как и Верцингеторига [61], который несколько дней назад был задушен в своей подземной темнице в Туллиануме [62], в конце триумфа ждет смерть.