Лапти сталинизма. Политическое сознание крестьянства Русского Севера в 1930-е годы - Николай Кедров Страница 60

Изучение идентичности «сталинских крестьян» сегодня только началось, поэтому преждевременно говорить о результатах, подводить итоги дискуссий. Анализ характера крестьянской саморепрезентации в большинстве своем является вспомогательным сюжетом в различных концепциях социальной истории российского села. Современное состояние историографического пространства в этом вопросе можно охарактеризовать, обратившись к четырем концепциям, которые образно можно назвать опорными столпами строящегося здания.

Одним из недавних обращений к теме идентичности российского крестьянства в 1920-е — 1930-е годы мы обязаны исследовательнице из Сыктывкара — Г. Ф. Доброноженко. Основным объектом изучения в ее объемном труде, подводящем итог длительных исследований истории северного крестьянства, стал многоаспектный анализ использования дефиниции «кулак» в политическом дискурсе и административных практиках центральных и местных органов власти [437]. Г. Ф. Доброноженко справедливо отмечает, что характерный для отечественной историографии подход, связанный с поисками некоего слоя деревенской буржуазии и выделением экономических признаков кулачества как социального слоя крестьянства, сегодня представляется тупиковым, поскольку современные исследования социального состава раскулаченных в 1930-е годы крестьян ясно показывают, что власть при определении социальных категорий далеко не всегда исходила из имущественных критериев. «Кулаки, — по мнению исследовательницы, — есть социальная группа сельского населения, сконструированная по идейно-политическим критериям для устранения потенциальных и реальных противников большевистской политики в деревне» [438]. В контексте настоящего исследования для нас особенный интерес представляет содержащийся в книге Г. Ф. Доброноженко анализ представлений крестьянства европейского Севера о бедности и богатстве в 1920-е годы. Автор справедливо указывает, что они отличались от официальных. Кулаком в деревне считали не просто зажиточного крестьянина, а того, чей материальный достаток был нажит «неправильным», с точки зрения крестьян, путем. Бедность в крестьянском сознании также имела свои градации. Крестьянское сообщество терпимо относилось к беднякам, ставшим жертвами различного рода конъюнктурных, природных и социальных факторов, и отрицательно — к беднякам-лодырям, не умеющим и не желающим работать. Таким образом, применение социальных дефиниций в деревне имело скорее моральный, нежели материальный оттенок. К сожалению, Г. Ф. Доброноженко не рассматривает представления крестьян о социальных группах в своей среде, существовавшие в более поздний период, в 1930-е годы. Вне ее внимания остаются и проблемы идейно-политической коммуникации власти и крестьянства, индоктринации пропаганды, использования крестьянством категорий большевистского политического дискурса. Социальные дефиниции в языке власти и языке деревни развиваются, словно они не пересекались, параллельно друг другу. Чуть ли не единственная взаимосвязь в этой схеме заключается в том, что государство навязывает крестьянскому сообществу различные классовые категории для того, чтобы дезинтегрировать его с целью дальнейшего осуществления репрессивной политики. В результате Г. Ф. Доброноженко, возможно, сама того не замечая, по сути, приходит к известному выводу В. П. Данилова об «антисоциальности сталинизма».

Как это ни покажется странным, но у Г. Ф. Доброноженко есть нечто общее с концепцией «приписывания к классу» Ш. Фицпатрик. Такое сходство заключается прежде всего в признании последней роли государства как основного фактора формирования социальной структуры общества, категорий социальной идентичности членов такового [439]. В основе этого стремления большевистского режима к классификации общества в соответствии с постулатами марксистской идеологии, по мнению Ш. Фицпатрик, как и у Г. Ф. Доброноженко, лежало стремление режима определить своих потенциальных друзей и врагов, стремление правящей партии укреплять собственную власть. Наиболее оригинальной идеей в концепции Ш. Фицпатрик является мысль о том, что объектом подобного «приписывания» являлись социальные группы, которые по своим базовым характеристикам (юридический статус, набор прав и обязанностей перед государством) более соответствовали прежним дореволюционным сословиям, нежели классам в марксистском понимании этого слова. В среде крестьянства Ш. Фицпатрик выделяет два таких квазисословия: колхозников и единоличников. В отличие от Г. Ф. Доброноженко, Ш. Фицпатрик все же предполагает наличие механизмов коммуникации между властью и обществом, делающих «советские сословия» не просто понятиями из большевистского политического дискурса, но и полноценными маркерами отдельных социальных слоев советского общества. Аргументируя этот тезис, американская исследовательница указывает, в частности, на практики стигматизации (то есть приписывания к негативно оцениваемой социальной группе, например, кулакам) как способ социальной борьбы и приписывание к положительно оцениваемому «трудовому» классу, как инструмент социальной мобильности. Вместе с тем, несмотря на то что Ш. Фицпатрик удалось довольно хорошо объяснить механизм появления социальных категорий в советском политическом дискурсе, она не показывает место этого механизма в реальной эволюции советского общества. Таким образом, вопрос о реальном классообразовании (если таковое имело место), по собственному признанию Ш. Фицпатрик, остается открытым.

Другого взгляда на природу социальной стратификации села в 1930-е годы придерживается в своих работах вологодская исследовательница М. Н. Глумная. Предметом анализа в серии статей стали колхозы (а точнее, колхозная система), которые, по ее мнению, «являлись не только производственными предприятиями, но и специфическим способом существования деревенского социума» [440]. По мысли М. Н. Глумной, создание колхозной системы вело к формированию новых для жителей села социальных статусов и ролей, каналов социальной мобильности. Таким образом, источником социальной стратификации в данной схеме выступает не столько государство, сколько появившиеся на селе на рубеже 1920-х — 1930-х годов социальные институты. М. Н. Глумная не отрицает большого влияния государственной политики и политической пропаганды на процессы социальной стратификации, но оно — в ее понимании — опосредовано колхозной системой. Выбор института колхозов как системообразующего для структуры деревенского социума тоже вполне оправдан, поскольку единоличные хозяйства к концу 1930-х годов практически полностью прекратили свое существование в северной деревне. М. Н. Глумная пишет о том, что прежнее деление крестьян постепенно теряло актуальность. Блестящий по своей глубине анализ внутренних отношений в колхозах европейского Севера позволил М. Н. Глумной выделить четыре основных группы среди колхозников 1930-х годов: управленцы, специалисты, передовики производства (ударники, стахановцы), рядовые колхозники. Каждая из названных групп отличалась степенью участия в управлении колхозом, возможностями доступа к материальным благам, характером трудовой деятельности, осознанием собственных интересов.