Афганская война ГРУ. Гриф секретности снят! - Геннадий Тоболяк Страница 62

Защитить простых граждан Афганистана было некому – как от басмачей, так и от бесчинств со стороны солдат. Все повторялось, как сказано в Евангелии: «А наемник, не пастырь, которому овцы не свои, видит приходящего волка и оставляет овец, и волк расхищает овец и разгоняет их».

Террор превратился в быт.

Таковы факты. Разведгруппе нельзя было сбавлять свои обороты, скорее наоборот, их усиливать. «Дорога жизни» становилась для нас последней инстанцией в ад. Вновь и вновь приходилось ехать по этой дороге, несмотря на басмаческий террор, делая вид, что смерть нам не страшна и мы неуязвимы в борьбе с басмачами.

Мы не были героями, мы только совершали героические поступки в это сатанинское время.

– Слава Аллаху. – говорит Ахмет, – проскочили опасный участок, а что нас ждет завтра?

Автомашина ускоряла бег, позади слышались запоздалые выстрелы, выпущенные из автомата Калашникова, заглушая все другие звуки, идущие снаружи, раздвигая границы опасности, но кем-то сказанное слово о новой поездке в город Кандагар по «Дороге жизни» порождало недоверие к тишине и надламывало встревоженную душу.

– А я постоянно думаю об одном и том же, – сказал водитель Саша Григорьев, – если меня убьют в Афганистане, то моя душа сразу прилетит домой, к маме, в деревню Карачино. Мама узнает о моей смерти, будет ждать, когда доставят гроб с моим телом, и, только дождавшись, сразу умрет.

– Ты, Саша, хорошо сказал, умно, не по годам, а ведь я думаю так же, как ты, Саша Григорьев. Если меня убьют, то только на этой «Дороге жизни», проклятой самим Аллахом. Здесь погаснет моя лампада жизни.

Переводчик Хаким ошибался. Он будет убит в кишлаке Лашкаргах, в провинции Гильменд, его смерть уже поджидала его там, куда он попадет через несколько дней после этого разговора, и убьют его при загадочных обстоятельствах…

Разведчики, как кочегары, постоянно подбрасывали в топку афганской войны свои нервы, здоровье, кровь, чтобы война шла без остановки, набирая обороты. Этой самоотверженной работой мы спасали десятки тысяч наших солдат от верной смерти, сообщая данные о басмаческих формированиях, заранее предупреждая, сколько басмачей сосредоточено на опасном участке военных действий, чем они вооружены и насколько боеспособны эти басмаческие части. Стоило нам прекратить работу, как 40-я армия становилась человеком, потерявшим слух, зрение, обрекая себя на мучительную смерть на чужбине.

Сквозь кроваво-красные очаги пожарищ, громадные воронки от бомб и снарядов пробуждался неведомый ранее феодальный Кандагар, слепленный из беспорядков и хаоса, отодвигались в сторону внутренние распри и религиозная вражда кланов, Кандагар вставал как один человек на борьбу с захватчиками – и врагом номер один становился русский солдат.

– Проклятая страна, – ворчали Саротин и Собин, – против басмачей следует применить самые свирепые меры, какие есть в арсенале мести.

– Афганских женщин нужно поголовно уничтожать, чтобы некому было рожать бандитов, а мужчин кастрировать – говорил майор Собин, упиваясь мерзостью своего мышления.

Стиснув зубы, я молчал, не давал повода для ссор и конфликтов, таких не нужных в обстановке напряженности и активности действия басмаческих сил. Старался меньше говорить, больше слушать и делать. Ставил перед каждым членом коллектива конкретную и понятную задачу, объяснял, как лучше ее решить, не ввязываясь в дискуссии по пустякам. Меня интересовало дело, а не слова и пустые заверения. По делам судил о каждом подчиненном, чего он стоит.

В афганской войне, несправедливой и коварной, ведущейся без правил, я рисковал вместе со всеми, как рисковал рядовой солдат. В меня стреляли, а я не всегда мог дать сдачу и ответить на удар двойным ударом. Не прятался за свои полковничьи погоны и большие звезды, как делали другие. У меня была одна судьба с коллективом разведчиков, которыми я руководил, был вместе с коллективом как в радости, так и в лихолетье, это видели подчиненные и шли за мной.

В Кандагаре, объятом войной и разрухой, было трудно скрыть свое истинное лицо. По делам и поступкам афганцев я судил и о них самих, кто на чьей стороне, на стороне народной власти или на стороне басмачей. Обстановка в Кандагаре напоминала 1937 год. Сосед следил за соседом из подворотни, подглядывал и доносил, клеветал, порочил соседа, его арестовывали или убивали, а он завладевал имуществом.

Каждые сутки Кандагар менялся, был другим, не похожим на день вчерашний. По ночам кандагарское подполье творило самосуд над людьми, находящимися на подозрении в связи с народной властью. На очередной встрече в центре города Кандагара источник информации рассказывал, что ему пришлось увидеть и пережить в течение последних ночей.

– Из толпы, собравшейся под моими окнами, вытолкнули троих, якобы сочувствующих народной власти, – рассказывал мне при встрече афганец, сотрудничающий с нами на материальной основе, – все трое молодые люди, а один совсем еще подросток, лет 14–15 – не больше. Собравшаяся толпа гудела от негодования, везде раздавались крики: «Смерть предателям ислама! Смерть!» Все трое находились внутри образовавшегося круга, когда к ним вытолкнули еще старика, лет 70, изрядно потрепанного жизнью и в ходе избиения палками. Он походил на старого, облезлого петуха в сером халате, с оторванными рукавами. Старик не мог кричать, силы уже покинули его, он только стонал:

– Я не виноват, меня по ошибке приняли за сторонника народной власти. Все мои сыновья сражаются за Аллаха в отрядах освобождения Афганистана, люди добрые, заступитесь за меня.

Никто не заступился за старого человека, не сказал в его защиту доброго слова. Старика повалили на землю, стали бить.

– Что значат слова в устах предателя ислама! – гудела толпа. – Смерть ему!

Вскоре старик был затоптан ногами и забит палками и камнями.

Вместе с молодыми людьми был мальчик. Он стоял в центре круга и плакал.

– Сколько ты, шайтан, получил денег за предательство? – ревела толпа.

Дикий крик нарастал, мальчик не знал, что сказать. Он испугался толпы и не мог говорить. Среди многочисленных людей, собравшихся в центре Кандагара, выделялись несколько человек при оружии, они и творили самосуд. Им было безразлично, был мальчишка связан с народной властью или нет, им нужно было запугать толпу жестокостью мщения и мальчика не выпускали из круга. Он плакал, в чем-то каялся, а толпа злобно выла:

– Нельзя верить этому гаденышу со змеиным сердцем. Он связан с народной властью, это доказано. Смерть ему! – Впервые нашелся заступник.

– Стойте, не бейте его! – крикнул мужчина средних лет в богатом халате. – Не убивайте мальчика. Я знаю его отца. Он богатый и влиятельный в Кандагаре человек, честный мусульманин.

Однако толпа не слушала заступника. Ее трудно было перекричать, беснующуюся, подогретую наркотиками.

– Отец этого ублюдка не может быть хорошим мусульманином! – крикнул кто-то из толпы. – Мальчишка – настоящий дьявол во плоти, такой же и его отец. А от дьявола плод всегда пакостный. Худое дерево, пораженное заразным грибком, срубают и сжигают на костре, а пепел закапывают в землю так, чтобы не было видно заразы.