Лапти сталинизма. Политическое сознание крестьянства Русского Севера в 1930-е годы - Николай Кедров Страница 64

Распространенное среди жителей деревни понимание внутренней дифференциации крестьянства действительно отличалось от принятого в большевистском классовом дискурсе, хотя и использовало с ним одинаковые категории социальной градации. Однако это не значит, что эти две системы оценок развивались параллельно, независимо друг от друга. С одной стороны, представители низовых органов власти сами, по своей сути те же крестьяне, должны были осуществлять принципы классовой теории большевиков в деревне и могли привносить в нее элементы крестьянского понимания. С другой стороны, активно работавшая пропагандистская машина снабжала всех желающих из числа крестьян трактовками (и формулировками), исходящими из лексики партийных дискуссий и законодательства. Судьбоносные изменения, переживаемые деревней на рубеже 1920-х — 1930-х годов, делали актуальным обращение крестьян к различным маркерам социальной стратификации. Ведь порой от грамотного использования этих социальных «бирок» в прямом смысле зависели жизнь и благополучие рядового жителя села. В этом запутанном симбиозе могли сосуществовать самые противоречивые коннотации понимания социальных категорий. Вместе с тем происходило своего рода размывание представлений о границах социальных групп, отрыв дефиниций дискурса от каких-либо реально существующих признаков. Все это усугубляло и без того острые внутридеревенские противоречия. Даже обычно чуткие к проявлениям «классовых антагонизмов» составители политических сводок с удивлением отмечали: «Середняк смотрит на бедняка как на лодыря, бедняк на середняка как на кулака» [463]. Разумеется, общим для крестьян в этих условиях было желание избежать отнесения хозяйства к числу «кулаков», «зажиточных» или «деревенской верхушки».

Анализ ряда крестьянских писем во властные структуры, содержащих жалобу на неправильное «окулачивание», позволяет выделить две группы признаков, соответствие которым свидетельствовало о потенциальной возможности применения к ним репрессий как к «зажиточным» или «кулацким» [464]. Во-первых, это экономические признаки (владение мельницей, лавкой, заводом), наличие нескольких голов лошадей и крупного рогатого скота в хозяйстве, наличие сложного сельскохозяйственного инвентаря (веялка, сепаратор и т. д.), активная торговля или ростовщическая деятельность, использование наемного труда в хозяйстве, во-вторых, политические признаки (лояльность по отношению к советской власти, поддержка колхозного строительства, выполнение государственных повинностей). В этом перечне характеристик хорошо заметно влияние на представления крестьян советского политического дискурса. Другим проявлением влияния советских классовых принципов на мир деревни можно считать стремление некоторых крестьян попасть в группу бедноты, ранее не пользовавшуюся уважением в деревне. Опека, проявленная со стороны власти, вела к росту престижа социального статуса бедняка. Так, один из корреспондентов «Крестьянской газеты» в 1929 году писал о появлении так называемых «злоумышленных бедняков», которые использовали «авторитет бедняка» в своих корыстных целях. Автор письма рассказывал, что они «не хотят поднять свое хозяйство с целью полегче работать и это же кушать по сравнению своих товарищей середняков» [465]. В апогей сплошной коллективизации эта тенденция еще более усилилась. Сводки сообщают, что крестьяне не только не стремились развивать свое хозяйство, но и разными путями «разбазаривали» свое имущество (проводили «самораскулачивание» в терминологии власти). Порой зажиточники не находили для себя лучшего выхода, чем породниться с беднотой. Участившиеся случаи таких браков привели к тому, что в ряде районов местные власти даже пытались административным путем их запретить [466]. В целом используемые на рубеже 1920-х — 1930-х годов деревенскими жителями категории социальной градации были сложным симбиозом индоктринированных концептов большевистского классового дискурса и этических норм самих крестьян, в котором замысловато переплетались оттенки моральных, экономических и политических коннотаций. Провести строгие границы применения той или иной категории в этом хаосе оценок практически невозможно. Тем не менее все это позволяет говорить о кризисе социальной идентичности, переживаемом населением деревни. Вместе с ним из хаоса эпохи коллективизации возникало и здание новой социальной организации — колхозной системы.

Среди многих других важных изменений, которые принесла коллективизация в жизнь села, было деление крестьянства на колхозников и единоличников. Эти категории быстро стали важными маркерами крестьянской идентичности. Обособленность этих двух групп сельского социума особенно очевидна в первой половине 1930-х годов, в период становления колхозной системы еще не ставшей в то время устойчивой нормой сельской повседневности [467]. Отношения между этими двумя группами крестьянства далеко не всегда бывали добрососедскими. Иногда в их взаимном восприятии проскальзывали и нотки враждебности: «Колхозники не наши товарищи», — говорил в 1933 году один из жителей Няндомского района [468]. Более явно взаимная неприязнь проявлялась в среде деревенской молодежи. Бывало, что членов колхоза — мужчин и женщин — не пускали на деревенские вечеринки или с криками «даешь колхозников, где колхозники» нападали на них во время гуляния [469]. С другой стороны, колхозники считали, что именно их в первую очередь государство должно снабжать товарами; некоторые колхозники завидовали единоличникам — если те, несмотря на все трудности, имели больший достаток. В отдельных случаях антагонизм между крестьянами — членами колхоза и единоличниками принимал полуанекдотические формы. Например, в деревне Харитоновское Вельского района после создания там в 1929 году колхоза сельчане разделились на два враждебных лагеря: одни гордо именовали себя колхозниками, другие — с не меньшей гордостью — общинниками. Праздники они отмечали в разных концах деревни; при встречах колхозников и общинников постоянно возникали ссоры и потасовки, по этой причине женщины в гости друг к другу предпочитали ходить полем, а не деревенской улицей, где легко можно было столкнуться с враждебно настроенной «товаркой» из противоположного лагеря. В итоге столкновения — вплоть до рукопашных — между жителями деревни привели к тому, что в ситуацию вынуждены были вмешаться следственные органы, усилиями которых в деревне и был наведен относительный порядок [470]. Впрочем, не следует преувеличивать враждебность колхозников и единоличников по отношению друг к другу. И те, и другие понимали, что стали жертвами грубого административного вмешательства государства в мир деревни и продолжали считать себя крестьянами. К тому же этот антагонизм уже во второй половине 1930-х годов практически сходит на нет — как только крестьяне осознали, что колхозы «всерьез и надолго», признав тем самым неизбежность своего нового положения.