Лапти сталинизма. Политическое сознание крестьянства Русского Севера в 1930-е годы - Николай Кедров Страница 66

Параллельно менялись и представления о внутренней дифференциации крестьянства северной деревни, постепенно теряло свое значение разделение по имущественному признаку. Нагляднее всего утрату прежнего значения социальных маркеров демонстрирует эволюция понятия «кулак» в политическом дискурсе 1930-х годов. По данным современных исследований, после сплошной коллективизации реальных кулаков на селе не осталось, «великий перелом» нивелировал крестьянство. Однако государство продолжало свое наступление на «зажиточные слои деревни»: на места рассылались строгие предписания об обложении в индивидуальном порядке, твердых заданиях и прочих «антикулацких мерах». Эти «меры» способствовали выявлению новых жертв — так же, как и активно проводившиеся в первой половине 1930-х годов чистки колхозов от «кулацкого элемента». Следует иметь в виду, что в этой «охоте» на очередных врагов колхозного строя принимали непосредственное участие и сами крестьяне. Вряд ли можно однозначно судить о мотивах последних (вероятно, в каждом случае они были индивидуальны), однако несомненно, что ярлык «кулак» активно использовался представителями крестьянского сообщества в своих целях. Порой при определении потенциальных противников колхозного строя жители села доходили до забавной эквилибристики. Критерием отнесения того или иного хозяйства в категорию «кулацкого» могло стать не только наличие каких-либо материальных и политических признаков, но само отношение человека к кулачеству. Например, в показаниях свидетеля по одному из политических дел в 1931 году был приведен ряд характеристик односельчан, которые, по всей видимости, непосредственно кулаками не числились.

Рассмотрим подробнее эти характеристики, дающие представления о своего рода степенях принадлежности к кулачеству [478]: «Вохмятин Сергей Емельянович брат кулака, хотя жил от него уже давно по разделу. Но и сам он крепкий середняк, судимый в 1930 году за растрату в кооперативе, был приказчиком. Дети его сейчас комсомольцы, один животноводом, а Павел счетоводом». Таким образом, автор этой характеристики подчеркивает тесные родственные связи Вохмятина с кулачеством и наличие материального достатка («крепкий середняк»), напоминает о его нелегальных операциях в кооперативе. Вполне вероятно, Вохмятин не был членом колхоза, поскольку это особо не оговаривается, а в качестве таковых названы только его дети. Другая характеристика: «Фукалов Борис Андрианович, личность неблагонадежная, вступив в коммуну в 1930 году, из нее выходил, организовал ТОЗ, там ничего не вышло. Развалив дело, снова влился в коммуну. Он родственник Тарасовым. Его сестра за Тарасовым Тимофеем Николаевичем». Герой этого описания является членом колхоза и активистом коллективизации, но, по мнению его односельчанина, против него говорят неблагонадежность и наличие родственных связей с кулаками. Третья характеристика: «Зам. председателя коммуны Кокорин Прокопий Иванович, в прошлом бедняк, но женатый на дочери кулака. Жена привела хорошее приданое и он сейчас крепкий середняк уже даже и идеологически отклонился от бедняка. Он хитрый и умеет подмазываться». Политическое лицо Кокорина, с точки зрения власти, почти безупречно. Он бедняк и занимает высокий пост в колхозе, однако автор характеристики пытается доказать, что это всего лишь маска, которой умело пользуется ее обладатель благодаря своей житейской смекалке. Как видим, в 1930-е годы в кулаки с легкостью мог быть зачислен любой житель села. Этому способствовала теснота и прозрачность мира деревни, где родственные связи, материальный достаток, политические убеждения и даже индивидуальные свойства личности были хорошо известны всему крестьянскому сообществу. При необходимости подобного рода оттенки неблагонадежности могли быть умело использованы при определении уровня налогообложения и осуществлении иных практических мероприятий.

Результатом такого, амбивалентного использования понятия «кулак» в первой половине 1930-х годов стала практика «окулачивания» самых разных в имущественном отношении крестьянских хозяйств. Так, если верить «письмам во власть», в число зажиточных попали даже крестьяне, которые до начала сплошной коллективизации числились бедняками и батраками [479]. Это явление весьма точно отразилось в частушке того времени: «Раньше по миру ходил, собирал краюшки / А советская власть перевела в верхушки» [480]. Крестьяне в шутку говорили, что таким образом партия собирается выполнить свой лозунг — сделать всех колхозников зажиточными [481]. Сам термин «кулак» постепенно начинает входить в обиход вне связи с какими-либо материальными признаками. Так, в письме членов Двиницкой парторганизации Тотемского района в Севкрайком ВКП(б) в категорию «кулак» попали и те, кто вообще не занимался сельским хозяйством. Судя по описанию занятий этих так называемых «кулаков», ими оказались бывшие крестьяне, после коллективизации не нашедшие себе места в новых условиях и жившие за счет банального разбоя и кражи скота. Тем не менее автор писема утверждает: «Кулачество — преступники, забирают под свое влияние остальную часть единоличников, которые их прикрывают. Запугивают, угрожают колхозников и сельскую общественность, продолжают расхищать скот, воруют имущество» [482]. Показательно, что между социальными маркерами «кулак» и «преступник» ставится знак равенства. Кулак по своей сути здесь — это антисоциальный элемент, оказавшийся за бортом колхозной системы. Впрочем, с не меньшей легкостью кулаками могли быть названы и руководители колхозов. Такую оценку руководителям своего колхоза им. Димитрова Вожегодского района дал В. П. Шабаков только потому, что те «все время празднуют религиозные праздники и в пьяном виде ходят по деревне и орут похабные частушки с матюгами» [483]. Ссылка на наличие кулаков среди колхозников присутствует и в других источниках [484]. Таким образом, слово «кулак» в 1930-е годы из социального маркера превращается в политической жупел, в обобщенном виде обозначающий любого противника власти и колхозного строя, становится инструментом стигматизации жителями села друг друга. Это понятие в 1930-е годы уже не имеет строгих социальных границ. Фактически кулаком мог быть назван любой житель села вне зависимости от имущественного положения, политических взглядов, места в колхозном социуме и т. д. Разумеется, в таком качестве его уже невозможно соотнести с какой-либо социальной группой в деревне. В результате терялся всякий смысл использования этого термина как категории социальной градации крестьянства. Вместе с тем высвободившееся ментальное пространство занимали новые социальные категории.